Благословенный (СИ) - Коллингвуд Виктор. Страница 9

* * *

Тем временем в Зимний дворец, наконец-то, прибыли наши с Константином родители — Великий князь Павел Петрович, наш отец, и Великая княгиня Мария Федоровна, наша матушка.

Нас с Константином предупредили заранее, что они приедут; в «фонарь», то есть маленькую комнату над крыльцом Детского подъезда, куда они должны были подъехать их сани, поставили пажа, и, только он завидел приближающуюся санную кавалькаду, нас вывели на лестницу и выстроили для приветствия.

Со времени прибытия великокняжеской четы весь Зимний дворец резко переменился.

Слуги ходили, как пришибленные; полотёры тщательно надраивали паркеты и вычищали свечную копоть; пажи тревожно шептались между собою и трепетали, лишь только заслышав, как цесаревич изволит идти по коридору.

Ему в то время было за тридцать, но глубокие залысины и плешивость уже обозначились у него на лбу. Блеск праздничных костюмов и парадных мундиров, богатство убранства, сияние драгоценностей лишь еще резче подчеркивали уродство Павла Петровича: плохо сложенный, со вздернутым и приплюснутым носом, огромным ртом, выдающимися скулами, более похожий на лапландца, чем на славянина, Великий князь был начисто лишен того, что называется «статность». К тому же в Зимнем Дворце у него всегда было скверное настроение — очень уж не любил эту резиденцию Павел. Возможно, поэтому любая мелочь могла вывести его из себя.

Считавший себя незаконно лишенным короны, Павел либо до смерти скучал, либо играл в войну, по 10 часов в день выкрикивал команды, воображая себя, очевидно, то Петром Великим, то своим кумиром королем Пруссии Фридрихом II. Все, что угодно, могло вызывать в нем раздражение и гнев: придворные трепетали в его присутствии.

— Пажи боятся Великого князя много более, чем самой Государыни императрицы, — признался мне Игнатьич.

Мария Федоровна, родная мать протагониста, показалась мне особой одновременно хитрой и в то же время крайне недалёкой. Есть такая категория людей, что запросто кого угодно объегорят на гривенник, и в то же время совершенно спокойно прохлопают лежащие прямо у носа своего миллионы, просто потому, что слишком заняты, выкруживая указанный гривенник. В девичестве София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская, она была ещё молода — ей шел 28-й год, но, из-за специфических интеллектуальных свойств супруга скучала, целыми днями занимаясь лишь вынашиванием детей и шитьём. Однако жестокие выходки и приступы ярости становились все более частыми; доходило до того, что Павел оскорблял жену даже в присутствии слуг!

Сестры наши были ещё совсем маленькие: Александре шел 5-ё год, Елене, которую все называли «Елена Прекрасная», — 4-й. Была еще дочь Мария, совсем кроха: у неё только резались зубки. Они жили с родителями, но виделись мы достаточно часто, чтобы они помнили своих братьев. Держались они довольно непринуждённо и любили с нами играть; но я очень быстро от этого уставал и уходил заниматься. Впрочем, общение с этими крохами прекрасно разгружало мою голову после ужасов французской грамматики!

Болезнь прошла, и нас начали посещать обычные учителя. Указанный выше Андрей Афанасьевич Самборский учил нас Закону Божьему, а Фредерик Сезар Де Ла Гарп, молодой, энергичный швейцарец, — французскому языку. Последнего Салтыков просил об усиленных со мною занятиях, и мы плотно занялись зубрёжкой французских глаголов. Ужасная вещь! Ла Гарп оказался терпеливым и доброжелательным преподавателем, хотя педагогическая доктрина 21-го века нашла бы в его методике немало несообразностей и пробелов.

Глава 4

Ночь, наконец-то, ночь. Только сейчас я могу побыть наедине со своими мыслями — днём этого не позволяют мне и постоянная мелочная опёка, и занятия с г-ном Ла-Гарпом, и навязчивый энтузиазм братца Константина. Теперь же я могу, свернувшись во тьме под шёлковым одеялом, хоть немного подумать о случившемся со мною.

Прежде всего, как я тут очутился? Что случилось с моим миром, возможно ли мне вернуться в него, или же я навсегда останусь здесь, в 18 веке? Вспышка, всепоглощающий свет, и… вот я здесь. Увы, мои школьные знания физики не дают мне ни шанса разгадать эту загадку. Что же, положу себе, как аксиому, что моё прежнее тело исчезло, и возврата к прошлой жизни уже не будет — надо устраивать себя здесь и сейчас, в этой, невесть как, сложившейся реальности.

Далее. Как вести себя с «родителями», с «бабушкой», с людьми двора? Какую линию поведения принять, какую личину предстоит носить мне до конца моих дней? Насколько я помню из курса отечественной истории (а это — мой профильный предмет, по образованию я историк, даже в школе два года преподавал), императрица Екатерина II крайне не любила сына, а вот на внуков возлагала большие надежды. Вроде бы даже, хотела передать власть напрямую Александру, полностью, вплоть до заточения в крепость, отстранив для этого Павла! Несомненно, она — ключевая фигура здесь, и от того, как мы поладим, будет зависеть даже не столько моя судьба — у меня-то, великого князя, наследника, и прочая, и прочая, скорее всего, при любом исходе всё будет благополучно, а вот как сложится будущее Отечества… вот это вопрос!

Дверь осторожно отворилась. Протасов, на цыпочках, вошел в мою комнату, проверяя, держу ли я руки над одеялом. Противодействует формированию вредных привычек, так сказать! Между прочим, этот тип — генерал-майор. Почти как Суворов! Притом один воюет почти не переставая уже тридцать лет, а другой вот, оберегает малолетнего шкета царских кровей от сквозняков и онанизма! Нет, я ничего не могу сказать, Александр Яковлевич добрый, достойный человек, но, простите, «хороший человек — это не профессия»!

Протасов ушёл, тихонько затворив дверь. Сбил меня с мыслей, чтоб ему! Ладно, в самом деле, жаловаться — грех: мог бы сейчас в курной избёнке ворочаться на тряпье, почесываясь от блошиных укусов, а тут — лежу, как человек, в собственной спальне, под присмотром генерал-майора!

Только вот та, затопившая всё вспышка, до сих пор стоит перед глазами…

* * *

Письмо Его Императорского Величества Екатерины II генерал-аншефу Н. И. Салтыкову.

Любезный граф, Николай Иванович!

Сегодня утром, доставили мне письмо ваше от 30-го января, заставшее меня в городе Киеве. Со времени моего прибытия холода прекратились, а оттепель продолжается с большими туманами. Я беспрестанно восхищаюсь сладостью воздуха, которым дышу; в саду перед окошками деревья буреют, что в городе св. Петра не прежде апреля бывает.

С тех пор, как я здесь, все ищу, где город; но до сих пор ничего не обрела, кроме двух крепостей и предместий; все эти разровненные части зовутся Киевом, и заставляют сожалеть о минувшем величии этой древней столицы. Полагаю, что граф Румянцев-Задунайский действительно, как он и говорит, брать города может, а отстраивать их не обучен.

Очень рада известию, что внуки мои теперь здоровы. Как и утверждал д-р Роджерсон, по всем признакам это оказалась ложная, или ветряная, оспа. Надобно заметить, что, хотя первым заболел Константин, старший перенес ея не в пример тяжелее. Очевидно, острые соки его организма вырабатываются хоть и медленнее, но притом много сильнее, чем у младшего. Передайте им, что я, как и они, по сию пору огорчена тем, что из-за болезни они не смогли поехать со мною.

Невыразимое удовольствие доставил мне стишок, сочиненный господином Александром по поводу неуместного увлечения в Гатчине куафюрами. Я ныне хожу и постоянно его повторяю, и свита моя начала твердить его за мною. Похоже, у господина Александра случилось перемещение элементов в организме, и взамен французской грамматики он приобрёл дар и тягу к пиитству! Может быть, что напрасно мы исключили поэзию из его образования!