Гарриет - Купер Джилли. Страница 12

— Мистер Эрскин? Я из агентства по найму.

— Входите. Но придется подождать, пока я закончу телефонный разговор.

Вслед за хозяином Гэрриет поднялась по лестнице и попала в просторную, заваленную книгами, комнату. Книги теснились на полках вдоль стен, лежали горой на большом рабочем столе и устилали почти весь пол, так что розовый ковер едва проглядывал между ними.

— Я скоро, — бросил хозяин и, закурив, вернулся к телефону.

— Оскар, ты слушаешь? Так вот, мне плевать, будут американцы участвовать или нет — деньги мы и без них как-нибудь найдем, — но имей в виду: я не намерен вводить в сценарий еще один большой персонаж!

Бедный Оскар, подумала Гэрриет. Она сидела в мягком кресле с шелковой обивкой желто-лимонного цвета, повернув ноги так, чтобы не были видны спущенные петли на колготках.

На столике рядом с креслом стояло несколько фотографий. На двух были дети — мальчик и девочка, оба очень красивые, с длинными светлыми волосами и темными, чуть раскосыми глазами. На третьей — снятая в полный рост скаковая лошадь. Кори Эрскин считался когда-то одним из лучших жокеев-любителей, вспомнила Гэрриет. С последней, четвертой фотографии, на нее смотрела знаменитая Ноэль Белфор. В своих символических бикини она сама напоминала красивую, холеную лошадь. Длинные ноги, красивое тело, маленькая голова — это была настоящая, классическая красота. В эти золотисто-карие глаза и большой чувственный рот влюблялись зрители всего мира.

Интересно, а что из себя представляет тот, с кем так долго и так счастливо — если верить женским журналам — жила Ноэль Белфор? Гэрриет с любопытством покосилась на хозяина. Его лицо поразило ее своей каменной неподвижностью. Широкие скулы и внимательные, чуть раскосые глаза делали его похожим на индейца. Точно, индеец, подумала Гэрриет, — такой же загадочный, непроницаемый и такой же далекий от страстей цивилизации, как они. Когда телефонный разговор подошел к концу, зимнее солнце из окна, упав на лицо Кори Эрскина, высветило его нездоровую бледность, глубокие складки у рта и проседь в длинных темных волосах.

— Простите, что заставил ждать. — Он взялся за недопитую бутылку виски. — Выпьете?

Гэрриет помотала головой. Последний раз она ела вчера в обед, и один «стаканчик», вроде того, какой Кори Эрскин налил себе, нокаутировал бы ее в два счета.

Но, когда он подвинул к ней свой портсигар, она все же соблазнилась и вытянула сигарету, хотя и знала, что во время собеседования обычно не следует курить. Сигарета в ее пальцах дрожала, и ему пришлось придержать ее руку, чтобы она смогла прикурить.

Выпрямившись, он довольно долго разглядывал ее.

— Я вижу, вы еще не оправились после родов, — сказал наконец он. — Сколько вашему ребенку?

— Три месяца, — поспешно ответила Гэрриет. — Сначала я и правда какое-то время не могла оклематься, но теперь уже все в порядке.

— Кто отец?

Гэрриет вспыхнула.

— Чего вы боитесь? — усмехнулся он. — Думаете, как только вы откроете мне его имя, я тут же встану на роликовые коньки, схвачу мегафон и поеду кричать о вашей тайне на всех перекрестках?

— Он студент-старшекурсник, — сказала Гэрриет. — Зовут Саймон Вильерс.

Даже теперь, спустя почти год, от одного звука этого имени у нее пересохло во рту, и горло тоскливо сжалось.

Кори Эрскин удивленно вскинул голову.

— Саймон Вильерс? Такой красивый светловолосый мальчик с туго набитым кошельком? Он еще, кажется, метит в актеры?

У Гэрриет сильнее задрожали руки.

— Вы его знаете?

— Да, мы сталкивались. Этим летом я читал в Оксфорде несколько лекций по драматургии. Саймону Вильерсу поручили меня опекать.

— И как он вам? — сдавленным голосом спросила Гэрриет.

— Весьма доволен собой. А разве вы его не видите? Он вам что, не помогает?

— Он дал мне деньги на аборт, но в последнюю минуту я струсила, вместо аборта заказала себе контактные линзы и родила ребенка.

— Он знает?

— Я написала ему, но он не ответил — возможно, был за границей. Хотя это не имеет значения, он ведь меня не любил.

— Родители тоже не помогают? — спросил он.

— Они согласны помочь, но только при условии, что я отдам Уильяма — так зовут моего сына — на усыновление, а я даже подумать об этом не могу.

— Где он сейчас?

— Я оставила его у подруги — до вечера.

От голода у нее явственно заурчало в животе. Кроме того, она чуть не по пояс провалилась в мягкое желто-лимонное сиденье и в этой позе с задранными ногами чувствовала себя довольно нелепо.

Кори Эрскин задумчиво разбалтывал лед в стакане виски.

— Стало быть, вы хотите смотреть за моими детьми?

Гэрриет кивнула, изо всех сил стараясь не показать, как сильно она этого хочет.

— Вот они, — он кивнул на фотографии. — Джону восемь лет, Шатти пять. Вы наверняка читали в газетах байки про нашу с Ноэль семейную идиллию — так вот, все это вранье, и нашим детям с нами пришлось несладко. С тех пор, как родился Джон, Ноэль никак не может решить, разводиться ей со мной или нет, а дети, как водится в таких случаях, превратились в предмет спекуляции. Теперь она наконец-то остановила свой выбор на Ронни Акленде, — в его голосе появились жесткие, почти металлические нотки, — и мы занимаемся разводом.

Мне часто приходится надолго уезжать, — продолжал он. — Но дети постоянно живут у меня, в старом фамильном доме в Йоркшире. Из-за того, что Ноэль не умеет уживаться с людьми, няни у нас менялись, как в ускоренном кино. Я хочу, чтобы мои дети наконец-то почувствовали себя спокойно и уверенно, а для этого им нужен кто-то добрый, любящий, надежный и, главное, постоянный.

Договорив, Кори Эрскин поднял глаза. Перед ним сидело жалкое, бледное создание, совершенный заморыш: длинные, растопыренные по-жеребячьи ноги, темные волосы, стянутые на затылке черной мятой лентой, не правильные черты лица, огромные испуганные глаза, пухлые, как у ребенка, дрожащие губы.

— А вы хорошо себе представляете, на что идете? — спросил он. — У нас ведь там страшное захолустье, почти что край света, и местные жители разговаривают только об охоте. Сам я езжу туда работать, потому что там спокойнее, чем в Лондоне, но вы — сможете ли вы целиком посвятить себя моим детям? Если нет, то вряд ли стоит и пытаться. Сколько вам лет?

— Почти двадцать, — сказала Гэрриет.

— Но миссис Гастингс говорила что-то про университетскую степень?

— Она преувеличила. Когда я забеременела, мне пришлось бросить университет.

— Вот как? А вообще-то вам приходилось раньше смотреть за детьми?

— Мои знакомые довольно часто оставляли со мной детей, когда уходили.

— Но я понял, что вы как будто уже работали у миссис Гастингс — если, конечно, это не очередное ее преувеличение. Сколько вы продержались на предыдущей работе?

— Только один вечер, — чуть слышно ответила Гэрриет, водя носком туфли по ковру. — Я должна была вести хозяйство у одного человека, за городом.

— Ну и?

— Он… В первый же вечер он попытался меня изнасиловать.

Кори Эрскин приподнял брови.

— Лихо. И как же он это проделал?

— Вошел в мою спальню, как только я выключила свет, и…

— И вы решили оказать ему достойное сопротивление? Ну что ж, похвально.

Гэрриет вспыхнула, сердясь на самое себя: зачем она это говорила? Рассчитывала на сочувствие? Напрасно. Лицо Кори Эрскина ничего не выражало.

— А что ваш ребенок? — спросил он. — Много плачет?

Она вздохнула. Во всяком случае, можно говорить правду, все равно этой работы ей не видать как своих ушей.

— Да, много. Дети ведь как барометры, показывают настроение тех, кто с ними рядом. То есть… — Она запнулась. — Будь мне хорошо, наверное, и он был бы гораздо спокойнее. Но я уже забыла, когда мне в последний раз было хорошо.

Но Кори Эрскин уже не слушал ее. Отвернувшись к пишущей машинке, он отыскал нужное ему место на странице, провернул каретку назад и одним пальцем впечатал туда несколько слов.

Чурбан бесчувственный, подумала Гэрриет.