Психология лжи. Обмани меня, если сможешь - Экман Пол. Страница 37

Человек, уверенный в собственной непогрешимости, будучи обвиненным во лжи, может возмутиться, но не испытает при этом ни страха, ни вины. Пугливый, неуверенный в себе и привыкший к неудачам, может испугаться, но не почувствует ни вины, ни возмущения. А о тех, кто ощущает себя и так постоянно виновным во всем, мы уже говорили немного выше; такие люди редко испытывают страх, гнев, удивление, страдание или возбуждение. Словом, верификатор не должен считать эмоции верным признаком обмана, даже если подозреваемый демонстрирует именно те эмоции, которые обычно выказывает лжец. Разные люди одни и те же вещи переживают по-разному.

Во многом зависит это и от того, в каких отношениях подозреваемый находится с верификатором. Отец из «Мальчика Уинслоу» знал, что Ронни считает его справедливым. Он никогда незаслуженно не обвинял его и не наказывал. И благодаря таким отношениям отцу не нужно было сомневаться относительно признаков страха. У мальчика не было причин бояться, что ему не поверят; единственное, чего он мог бояться, это разоблачения. У людей, которых часто незаслуженно обвиняют, которым постоянно не верят, когда они говорят правду, устанавливаются с другими очень двусмысленные отношения, в результате чего и признаки страха становятся двусмысленными. Жена, которую постоянно обвиняют в изменах и подвергают за это словесному или физическому оскорблению, будет бояться вне зависимости от того, говорит она правду или нет. Ее муж, помимо всего прочего, утратил возможность верного использования признаков страха. Верификатор также не должен считать эмоцию верным признаком обмана, если его отношения с подозреваемым могут заставить последнего выказывать ее, даже говоря правду.

При первой встрече, несмотря на отсутствие прошлого опыта, человека тоже можно заподозрить во лжи. Например, один приятель может подумать, что другой скрывает факт своей женитьбы, или ищущий работу может посчитать, что работодатель обманывает его, уверяя, что для принятия решения ему нужно побеседовать еще с несколькими кандидатами; преступник может подозревать следователя в том, что тот намерен вынудить сознаться его сообщника и тем самым повернуть доказательства против него самого. Покупатель может заподозрить агента по недвижимости в том, что тот пытается завысить цену, когда говорит, что хозяин даже не будет рассматривать предложение с такой низкой ценой. Без предварительного общения с подозреваемым верификатор всегда будет лишен основы и потому полон сомнений, ибо ни информация о личности подозреваемого, ни информация о его манере поведения не помогут верификатору точно квалифицировать характер проявляемых в данный момент эмоций. Обеспечить надежную основу для оценки этих эмоций может только знание того, что подозреваемый ожидает от верификатора.

Однако подобные ожидания четко сформулированы далеко не у каждого подозреваемого; и далеко не каждый, у кого они есть, их проявит. Предположим, что подозревают человека, имеющего доступ к секретной информации. Подозревают, поскольку его видели вместе с теми, кого считают советскими агентами. У него никогда не было никаких контактов с агентами ФБР – и потому нет и никаких ожиданий в их отношении. Если он верит, что ФБР никогда не совершает ошибок и всегда поступает честно, то нет оснований сомневаться в признаках страха и можно смело интерпретировать их как боязнь разоблачения. Но если он считает, что ФБР – заведение весьма идиотское, созданное лишь для фабрикования гнусных улик, тогда в признаках страха стоит все-таки очень и очень усомниться. Человек может просто-напросто очень бояться того, что ему не поверят. Верификатор не должен считать эмоцию верным признаком обмана, если ожидания могут вынудить подозреваемого демонстрировать ее, даже говоря правду.

До сих пор я говорил только об ошибках, возникающих благодаря чувствам людей, незаслуженно обвиненных во лжи. Но бывает и так, что их эмоциональные реакции, наоборот, проясняют ситуацию, помогая отличить их от лжецов. Путаница начинается тогда, когда и говорящий правду, и обманщик могут эмоционально одинаково реагировать на подозрение; ясность же – когда их реакции наверняка должны быть различными, и правдивый, оказавшись под подозрением, будет испытывать одни чувства, лжец – совершенно другие.

Например, «Мальчик Уинслоу». Его отец располагал обширной информацией (он знал характер своего сына и имел большой опыт общения с ним), что давало ему возможность очень точно оценить, как именно должен чувствовать себя его сын, говоря правду, и как – обманывая. Он знал, что Ронни не психопат и не прирожденный лжец, не страдает от чувства неизбывной вины и разделяет отцовские ценности. А значит, в случае лжи должен страдать от сильных угрызений совести. Напомню, ложь заключалась бы в отрицании кражи. Отец знал и то, что его сын в случае совершения преступления испытывал бы колоссальное чувство вины вне зависимости от того, лгал бы он при этом или нет. Итак, если Ронни на самом деле совершил кражу и утаил это, его могли выдать два очень сильных чувства: вина за свою ложь и вина за преступление. А если бы Ронни, отрицая кражу, говорил правду, то никакой вины не испытывал бы.

Кроме того, отец знал, что сын ему полностью доверяет; их прошлые отношения не давали Ронни повода усомниться в искренности отца. Таким образом, Ронни мог не бояться, что ему не поверят. Чтобы усилить боязнь разоблачения, отец, как настоящий оператор детектора лжи, постарался убедить сына в силе собственных возможностей: «…если ты мне солжешь, я все равно узнаю это, потому что ложь между мной и тобой невозможна. Я узнаю правду, Ронни. Подумай об этом, прежде чем решишься отвечать». И Ронни, основываясь, вероятно, на прошлом своем опыте, поверил в сказанное отцом, в результате чего мог очень бояться оказаться пойманным на лжи. И, наконец, отец предложил ему в случае признания прощение:

«Я не буду сердиться на тебя, Ронни, в том случае, если ты скажешь мне правду». Этим утверждением отец поднял ставку очень высоко; если бы Ронни солгал, он стал бы объектом отцовского гнева и к тому же был бы сильно пристыжен, если бы действительно украл и запирался в этом. Отец мог бы сказать еще и о том, что прекрасно понимает, как легко поддаться подобному соблазну, и объяснить, что главное – не скрывать сделанное, а честно во всем признаться.

Предположив, какие эмоции должен испытывать Ронни в случае лжи (страх и вину) и имея большой предшествующий опыт общения с мальчиком, позволяющий увидеть всякое несоответствие обычному поведению сына, отцу все же следовало сделать еще один шаг, дабы уменьшить возможность ошибки в толковании поведения своего сына. Надо было добиться полной уверенности в том, что, говоря правду, Ронни не будет испытывать ни одной из тех эмоций, которые походят на страх или вину. Ведь мальчик мог рассердиться на учителя за ложное обвинение в краже, и тогда следовало бы усомниться в признаках страха, возникающих при упоминании о школе; к тому же мальчик мог чувствовать настоящее горе из-за того, что попал в такую переделку, и эта горечь могла отразиться на всем его поведении. И тогда отец мог, приняв эти проявления за чувства страха или вины, истолковать эти признаки как свидетельства лжи, хотя гнев и горе могли одинаково проявляться и в том случае, если бы Ронни говорил правду.

Но даже когда обстоятельства очерчены столь четко (известно, какие эмоции должен выказывать подозреваемый в случае обмана и в случае правды), истолкование поведенческих признаков обмана может таить в себе немало опасностей. В поведении, как правило, проявляется не одна, а много эмоций, и если одна из них указывает на то, что подозреваемый лжет, а другая – что говорит правду, в них надо усомниться. Табл. 1 и 2 (Таблица 1 «Соответствие типов умалчиваемой информации поведенческим проявлениям (классификация по поведенческим проявлениям)» и Таблица 2 «Соответствие типов умалчиваемой информации поведенческим проявлениям (классификация по типам информации)») приложения предлагают ключ, позволяющий определять, какие именно эмоции стоят за различными поведенческими признаками.