Пазолини. Умереть за идеи - Карнеро Роберто. Страница 22
И дальше заключает, без малейшей жалости: «Утопись в твоем прекрасном море, освободи мир»{Там же, стр. 102.}.
Тем временем в Италии происходили революционные изменения: стартовал экономический бум, начал расти достаток, появилось телевидение, возникли новые мифы и новые ритуалы (уже совершенно светские). Если в «Народной песне» (стихотворение, включенное в «Прах Грамши», но написанное в 1952–1953 годах) народ у Пазолини еще заявлял «не вдохновляет / современность»{Там же, стр. 784.}, то позднее, в «Глицинии» (последнее стихотворение сборника), поэт уже комментировал происходившие великие перемены и собственную духовную оторванность от всего, что видел вокруг:
опять ускользает, и снова, и снова …
«Народ» стал «массой» («рассеянное стадо, у которого и имени-то нет», – как говорил устами хора в середине третьего акта пьесы «Адельхис» драматург Алессандро Мандзони 64) и делал то, что велела экономика. Италия встала на путь экономического развития, и оно полностью изменило крестьянскую страну, сделав ее промышленно развитой всего за несколько лет. Итальянцы оказались не готовы противостоять подобным изменениями и подчинились им …
Пазолини не смог остаться в стороне от пертурбаций, произведенных в языке телевидением, вошедшим в течение всего нескольких лет в каждый итальянский дом, и принесшим новые мощные соблазны – выразительные возможности итальянского языка, местные особенности, диалекты уступили место стандартной холодной бюрократической и технократической лексике. К этой теме писатель будет снова и снова возвращаться в последующие годы, самые болезненные и острые мысли он изложит в «Корсарских письмах».
Сменялись и поколения – в стихотворении «К юноше» (в первой части книги) автор не смог избежать упоминаний о своем конфликте с молодым человеком, родившимся в 1941 году, будущим режиссером Бернардо Бертолуччи, сыном поэта Аттилио Бертолуччи. Юноша вмешивается в мирную беседу взрослых литераторов и интеллектуалов, собиравшихся в доме его отца, как носитель «невинной // жажды знаний»{Там же, стр. 953.}, и надеется получить у представителей старшего поколения новые знания о жизни, о мироздании, на которые направлена его природная любознательность. Мир для него пока еще «воплощенная надежда»{Там же, стр. 954.}, таким он был когда-то и для самого Пазолини, когда ему было столько же лет, сколько Бернардо. Пока еще юноша свободен от прошлого, от истории, созданной отцами:
Текст завершается в очередной раз воспоминанием о погибшем брате-партизане и мрачным предвидением, которое становилось все более актуальным в тот период Италии, постепенно избавлявшейся от воспоминаний о собственном прошлом, от собственной истории: «Все то, что ты, о юноша, нынче хотел бы знать, / останется не спрошенным – его придется потерять»{Там же, стр. 958.}.
Название для всего сборника, «Вера моего времени», было позаимствовано у одного из стихотворений (из первой части книги). Сам Пазолини так объяснял свой выбор: «Название говорит само за себя: это антикатолическое и антиконформистское высказывание, я очень зол»{Письмо Franco Fortini от 31 октября 1957 года, в L2, стр. 347.}. И на самом деле, стихотворение явно имело антикатолический, а точнее антиклерикальный и антибуржуазный характер, а некоторые выпады были направлены против христианских демократов:
Вот как он описывает католиков: «Они меряют тебя / мерой своей веры, своей жертвы. / Они непреклонны, мрачны // в своих сужденьях: кто носит власяницу / на себе – не может прощать»{Там же, стр. 981.}. Именно «малодушие» делает католика «нерелигиозным» и «побуждает его рассуждать о доброте / как об идеальном поведении, / о милосердии как об идеальной норме»{Там же, стр. 983.}; «он хочет уничтожить все формы религии / под нерелигиозным предлогом ее защиты: / хочет во имя мертвого бога стать хозяином»{Там же, стр. 985.}. И еще «эти собачьи сердца, эти оскверняющие глаза, / эти гнусные ученики растленного Христа // в салонах Ватикана, в ораториях, / в прихожих министерств, на кафедрах, / сильные за счет народа лакеев». В «традиции, что убиваема / каждодневно теми, кто призван ее защищать» Пазолини видит «смерть нашей эпохи, / что в мире, готовом к унижению, // была светом морали и сопротивления»{Там же, стр. 987.}.
Если говорить о сборнике в целом, то в нем можно заметить стремление Пазолини взять на себя общественное обязательство стать более интроспективным, продемонстрировать тоску по прошлому, по фриульскому детству, по Сопротивлению, свет которого казался ему навсегда погасшим, и подчеркнуть свое резко отрицательное отношение к настоящему и современным мифам, которые в глазах поэта с годами будут приобретать все больше черт нового, трагического варварства.