Миндаль цветет - Уэдсли Оливия. Страница 42

Конечно, говорили, что он влюблен в нее, но про него всегда говорили, что он всегда влюблен в свое последнее открытие. По мнению той части публики, которая верила в это, ни одна певица не может сохранить свою нравственность, и все импресарио должны быть непременно донжуанами.

– Все это только увеличивает силу притяжения театральной кассы, – спокойно говорил Аверадо. – Удивительно, почему это добродетельные люди должны платить большие деньги, чтобы посмотреть на тех, кого они считают самыми отчаянными грешниками, и в то же время отказывают в пожертвовании своей церкви на восстановление изображений святых.

Дора находила жизнь странной в другом отношении: она узнала, какую громадную роль играет декорация, фон или их отсутствие.

Дома она была дочерью Тони, здесь она была певицей, рожденной в таборе или около него, и в первый раз она встречала покровительство.

Позднее она умела от него отделываться или сводить его на нет; но в это время она была еще слишком неопытна, чтобы бороться с ним, слишком связана еще правилами веры, от которой она отреклась. Она увидела, как в обществе «расцениваются» артисты, и угадала, что, как бы ни чествовали их и ни льстили им, как бы ни угощали их хозяева тех догов, куда их звали, они все-таки никогда не попадают в избранный круг. Это оскорбляло ее и приводило в такое отчаяние, что она внезапно ударилась в крайность и начала вести жизнь, подобную всем оперным актрисам.

На большом ужине, устроенном в ее честь, она случайно встретила Саварди, который сразу ей понравился.

– Я всегда нравлюсь женщинам, – откровенно сказал он.

Его нельзя было назвать самодовольным, но он просто сознавал, что и мужчины, и женщины всегда восторгались им, не скрывая от него своих чувств. Сын англичанки и испанца, владелец крупного состояния, известный своей ловкостью и силой спортсмен, сильный характер, молодой Саварди получал от жизни обилие благ. Каким-то чудом это не испортило его; конечно, в нем было много самоуверенности, но ему нужно было бы быть ангелом – или ничтожеством, – чтобы противостоять своей судьбе. Так как он никогда этого не пробовал, то, естественно, он находил ее весьма приятной.

Когда он встретил Дору, ему было двадцать пять лет и шла молва о блестящем браке, который готовили ему церковь и его семья.

Он тотчас влюбился в Дору; с ним это и раньше часто случалось, когда женщина нравилась ему. Он подошел к Доре, которая сидела во главе большого стола, очень вежливо и ловко сумел удалить ее соседа и сел на его место.

Дора увидела около себя высокого молодого человека с совершенно черными волосами, от которых его синие глаза, окаймленные короткими густыми ресницами, казались совсем светлыми, и с очень красивым ртом. Своей бодрой силой он напоминал Геркулеса.

У него были отличные манеры, и он вполне правильно говорил по-английски. К концу ужина он спокойно заявил ей:

– Вы самая прелестная женщина, которую я когда-либо встречал, и мне будет с вами страшно много хлопот. Если позволите, я завтра к вам зайду.

Он явился, вооруженный зелеными орхидеями, которые он лично расставил по вазам, объяснив Доре, что прислуга не умеет этого делать. Потом он уселся у ее ног на шелковую подушку и почти с благоговением поцеловал ее руки.

Она не чувствовала никакого стеснения; ее это забавляло, и Саварди ей понравился.

Он сразу привлек к ней внимание любителей сенсаций, купив на весь сезон литерную ложу, и каждый вечер по окончании спектакля посылал ей орхидеи того же золотисто-зеленого оттенка.

Конечно, она поощряла его; только безнадежно холодные женщины, когда ими восторгаются мужчины, не делают этого. Но обыкновенная женщина просто не может удержаться, чтобы не поощрить мужчину, даже в том случае, если она с самого начала убеждена, что никогда в него не влюбится.

Быть может, это эгоистично и даже жестоко, но жизнь так уж устроена, что мы никогда не отказываемся от того, что нам предлагают. Без этого она пала бы слишком тускла и занимала бы нас не больше, чем интересы фермы способны занимать горожанина.

Под поощрением в данном случае надо понимать то, что Дора не разочаровывала своего поклонника; она принимала его орхидеи, позволяла ему целовать свои руки, смеялась над его остроумием и звала его «дорогой друг».

Она не знала, что испанцы умеют крепко держать себя в руках, потому что им это необходимо.

Саварди был совершенно очарован ею. Он сходил с ума по ней и нисколько этого не скрывал. Его родные не обращали на это внимания: по их мнению, каждый мужчина должен был «перебеситься», прежде чем окончательно устроиться. Родственники его будущей невесты смотрели на это дело точно так же: со всеми мужчинами бывали подобные случаи. Вместе с тем все ожидали, что это обойдется Саварди очень дорого.

Он готов был бросить все свое состояние к ногам Доры; она доводила его до безумия; в общем, он совершенно не мог понять ее.

Она была певицей, каждый вечер появлялась перед восхищенной публикой и, казалось, всецело жила жизнью сцены; но, когда она принимала его у себя дома, она казалась совершенно другим существом и держала себя с ним так, что он не имел возможности заговорить с ней в том тоне, в каком ему хотелось.

Напряженное состояние, в котором он находился, постоянно думая о ней, отозвалось на нем. Он похудел, и это послужило ему лишь на пользу; его внешность стала более одухотворенной, и он потерял вид «красивого зверя», который имел раньше.

– Вы играете с огнем, – говорил Доре Аверадо, любуясь ею.

Ни одно дело в течение всей его сценической карьеры не дало ему таких барышей, как выступления Доры, а ухаживание Саварди служило еще лишней приманкой, увеличивавшей сборы. Он был убежден, что Дора вполне сознает свою роль и точку зрения Саварди, но в этом отношении он был далек от истины. Для Доры Саварди был просто влюбленным мужчиной, которого она не любила; конечно, все это дело должно было кончиться так, как это единственно возможно, а пока эта игра очень ее занимала…

Так все шло до тех пор, пока Саварди не пришел в антракт в ее уборную.

Ей показалось, что он похудел, и она сказала ему об этом. Наружность его не пострадала, но в нем не было заметно его прежней самоуверенности.

– У меня лихорадка, – тихо сказал Саварди по-английски.

Антракт был длинный. Дора видела пять отражений Саварди в своем зеркале и не в первый раз, смотря на него, рассеянно думала о том, как он красив. Он подошел к ней и положил руки ей на плечи:

– Долорес, я люблю вас!

Голос его был так сдержан и звучал так почтительно, что в первую минуту это показалось ей забавным. Почувствовав на себе пристальный взгляд Саварди, она подняла голову и встретилась с ним глазами. Она продолжала смотреть в его глаза и заметила, что зрачки его расширились настолько, что закрыли почти всю синеву, и в этом момент она почувствовала, что в нем есть какая-то сила, какой нет в других мужчинах: что-то мощное и первобытное, чего не могло ни скрыть, ни сдержать влияние цивилизации.

Руки его нажали крепче на ее плечи, когда он сказал:

– Я люблю вас, как любят святых.

Это тоже не особенно испугало ее. Но в его истомленном мозгу все перемешалось. Его любовь, неудовлетворенное желание, полная неизвестность будущего так подействовали на него, что он смешал воедино религию и страсть, две главные движущие силы людей такого воспитания, как Саварди.

Он склонился над ней:

– Долорес!

От его дыхания зашевелились ее волосы, и она слегка вздрогнула.

– Ах! – воскликнул Саварди со вздохом облегчения. – Наконец-то!

Руки его скользнули ниже и крепко держали ее. Их прикосновение казалось легким, и все-таки она чувствовала, что не может избавиться от них.

Его прерывающийся от страсти голос слабо долетал до нее:

– Сердце мое, душа моя… Вы, как божий цветок… Только любите меня, и вы будете цвести на алтаре моей любви… только любите меня. Вы всегда так холодны, неужели вы всегда так владеете собой? Я не могу больше терпеть, не могу…