Мы больше нигде не дома - Беломлинская Юлия Михайловна. Страница 17

Я быстро оделась.

— Беломлинская, блядь! Вот я просто забыл тебя, блядь! Ты же всегда была пиздуватая на всю голову! Ну куда ты, блядь!!! Ну йопта, блядь…

Я выскочила на улицу. Злая, как черт. Я успела гневно подумать: ну почему со мной происходит вот такая хуйня!!! Ну почему именно со мной! Интересно, где я вообще нахожусь? И где тут тачку ловить?

И тут я огляделась вокруг. Вокруг была Петроградская. Вокруг вставало солнце. Вокруг была красота. Она меня моментально успокоила. Никакой тачки было не надо. Надо было идти домой пешком — по мостам. Всего то пара мостов. И скоро их сведут. И что я вообще хочу, с этой своей установкой на только хороших людей?

Что за хуйня случилась на этот раз? А то и случилось, что Мотька — хороший человек. Я же всегда любила парней, совершающих подвиги. А какие подвиги в наше мирное время? Ну вот например, притащить в Питер больного старика и ходить с ним по инстанциям, восстанавливая бумаги, стоять в очередях с 8-и утра, выслушивать хамских теток, говорить «нам назначено». С трудом я представила себе бравого жеребца Мотьку, который смиренно склонивши голову, протягивает какие-то бумажки, в какое-то окошечко, со словами «нам назначено на одиннадцать»… и если это не подвиг, то значит, я ничего не понимаю в подвигах. Вот за что я вечно попадаю в хуйню? За морализм!. За высокую планку хорошести.

И в чем тогда хуйня? В том, что все мои друзья и все мои мужики — хорошие?

Да нет никакой хуйни. Все — правильно.

И вокруг меня Питер и чудесное летнее утро.

Дальше я шла к мосту, совершенно уже веселая.

Шла и смеялась, представляя себе, как сейчас сидит на золотом унитазе, смотрит голубыми глазами на Стрелку Васильевского острова и кроет меня последними словами, Хороший Плохой Парень — мой друг Мотька Дарман.

Нью-Йорк 2019

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Бога нет. Только Дарвин с обезьянами. Обезьяна реальность — все остальное ложь. Русского бога Исуса Христа нет. И нет польского Езуса с темным лицом, там, в костеле. И того, который Исаака, Аврааама и Иакова, невидимого, с детства знакомого, тоже нет. Его нет в первую очередь, потому что он был раньше других. Ну вот — значит нет бога и некого попросить. Обезьяну не попросишь. И этого плоскомордого конвоира тоже не попросишь. А почему его-то не попросить? Он все же не обезьяна — человек.

— Слушай, ты человек или нет? Дай обнять!

— Не положено.

— Но ведь завтра тебя вот так поведут. Ты же знаешь — сегодня вы нас, завтра мы вас. И твою бабу не пустят, тебя обнять на прощание. Гляди, у меня ж ничего нет!

Она скинула свой счетоводский чесучовый пиджак прямо на дорогу, осталась в черной юбке и серой блузе. Что-что, а уговаривать она умела — должность ее называлась «агитатор». Через пару минут парень немного подтаял с левого бока, там где сердце, и посторонился. Ну вот. Можно припасть последний раз, потрогать губами пуговицы на гимнастерке, шею, щеку, шетину… а потом уже поцелуй. Долгий, последний. Больше они не увидятся. Она знала это точно, неизвестно откуда, но знала. А нужно было делать вид, что увидятся.

— Как только можно станет — ты сразу напишешь, да? Вас сейчас уведут, но куда то ведь вас приведут, правда?

— Мы-то с тобой их недалеко водили… не увидимся больше. Прощай Мария.

Так он назвал ее в первый раз. По-русски. Ну да, по русски ее имя так и звучит — Мария.

«Мы-то с тобой…». Она никого никуда не водила. У нее были другие обязанности. А вот допрашивать однажды пришлось. Так они, собственно говоря, и познакомились. Она тогда его быстро сагитировала, разъяснила всю правду, про Нестор Иваныча, что он и есть, за народ и за коммуны, и что нечего ему — третьему брату, ловить у белых. Вернется все назад — ничего ему не отломиться: ни осла, ни мельницы. А он и вправду был младший брат, только не третий, а седьмой. А она так и вовсе тринадцатая, удивительная была у нее семья — все дети жили. Ну до того, как все началось. Потом-то конечно… но человек пять ее братьев и сестер вроде еще живы. Тогда он заслушался ее, или просто в черные глаза засмотрелся, а у него и у самого были черные. Да бывает что люди посмотрят друг на друга и все, щелкнуло-кликнуло- потащило, и сразу наступает полная ясность в политических убеждениях, вот они где: земля, воля, Третий Интернационал… Надо просто лечь скорее. Глаза в глаза. Вот и выйдет Земля и Воля. Она будет Земля. А он Воля. И уж конечно между ними случиться самый что ни на есть Третий Интернационал, ведь они разного роду племени, и бог в детстве у них был разный. А обезьяна — общая, только тогда они про нее еще не знали.

— Прощай, Мария…

Оторвали и повели. По той пыльной вечной дороге, где качаются длинные тени, две клячи телегу везут, уныло сгибая колени, конвойные рядом идут…

— Мария! Пусть его не убьют! Пусть только не убьют!

Мария была деревянная, молодая и пригожая. Совсем не такая как на русских иконах. Румяные щеки, голубые глаза и улыбка — бантиком. Точно так выглядела кукла в лавке у Райскина, на которую она смотрела все детство, а купить ее никогда и никому было нельзя — не было в их городке таких денег, чтобы покупать детям таких кукол. Но она приходила в Райскину лавку каждый день и потихоньку разговаривала с Райскиной куклой, иногда и просила ее помочь, ну так, по мелочи — помириться с подружкой или чтобы мама испекла маковый пирог. Вот и сейчас она разговаривает с куклой. Просит помочь — так, по мелочи…

— Пусть его только не убьют!

А о самом главном забыла попросить, чтобы им снова увидеться. Нет, не забыла — она знала, что этого нельзя просить. Не увидятся они больше. Пусть он только живет. Не умирает. Если бога нет, можно молиться кукле. Ну не обезьяне же…

— Матка Боска,..

Она говорила с куклой по польски. А ведь и та, из детства, была полячка — Райскин привез ее из Ковно. По-польски она совсем немного знала, но такую простую фразу — конечно знала.

— Нехай не сгине…

Так оно и вышло. Его увели. Долго вели. Потом везли по железной дороге. Опять вели. Далеко. Не до ближайшей сосны или березы, как обычно водили они… он.…

— Ну и ничего не понятно… почему его увели, а ее отпустили? —

— По блату! Просто по блату — этот комиссар оказался из ее городка — «некст дор бой». Сто раз такое было. Особенно у евреев. У них это «свои» — оказывалось сильнее политических убеждений. Тем более, анархисты — коммунисты, это все близко — одна банка с пауками. Он ее пожалел и решил не брать. Он был другом ее старшего брата. Помнил ее с детства. Да она еще и находилась в детстве, ей ведь сколько лет было в 19-м? Семнадцать…

— А чего ж она не могла уговорить — чтобы и его тоже?

— Она и уговорила! Его ж не расстреляли на месте. Его увезли, судили гуманным красным судом и дали ему ерунду — пятеру. Его всюду провели как рядового махновца. А ведь он не был рядовым, его надо было стрелять сразу, а комиссар его спас. Из-за нее. Ее пожалел. Он-то ему наверняка был глубоко неприятен. И уж конечно его увезли от нее как можно дальше. И чтоб ни писем, ни вестей. А ей он сказал, что сделал все, что в его силах. И за это она должна была остаться с ним. Так она оказалась у красных. А мой дед родился у нее через 8 месяцев. Считалось что он — комиссаров. Но на самом деле, он был сыном того — любимого. А вообще вся эта история и вся эта роковая любовь происходила между очень молодыми и посему легкомысленными людьми. Ей было семнадцать, ему двадцать. Да и комиссару — двадцать. Все они начинали свой героический путь лет в четырнадцать. Какая-то Кампучия…

Питер 2005

ПОЛХОВ-МАЙДАН

— Меня растили иначе. Мою личность строили, как строят дом. Сперва полагается фундамент. И корни. Конешно корни. Во первых, религия. Ну элементарная вера в бога. И конешно, история Иисуса Христа. Без нее просто никуда дальше не двинуться. Лет в пять она уже понятна человеку. Но раньше — до Христа, в три года — самые первые камни этого фундамента — язычество. Архаика. Архаическое искусство. Первое что я помню — матрешка. Наша русская Палеозойская Венера. Беременная деревянная девушка, а внутри еще одна, а в ней еще одна…