Судный день (ЛП) - Фостер Дилейни. Страница 28

Я обвила руками его шею, в моем нутре поселилось новое, чистое осознание.

— Я люблю тебя. — Мне нужно было, чтобы он это знал. Прежде всего, я любила его.

— Тебе, блять, лучше делать это.

ГЛАВА 25

Это был грех и спасение.

Наблюдать за ней, хотеть ее, уговаривать и направлять ее было проклятием для нас обоих — проклятием для всех нас. Потом я услышал, как мое имя прозвучало с ее губ, и мне показалось, что я спасен. Как будто вся боль и мучения были смыты одним словом.

Я должен был чувствовать угрызения совести за то, что зажег спичку, от которой мы все сгорим.

Но я этого не сделал.

Было правильное и неправильное, черное и белое, добро и зло. Большинство людей знали разницу. Но не я.

Я есть и всегда был Серым.

Оскар Уайльд однажды сказал, что совесть и трусость — это одно и то же. Возможно, это объясняло, почему я ничего не боялся. У меня не было совести.

Я не сомневался, что Лирика сейчас там, успокаивает Линкольна, утешает его, может быть, даже трахает его — точно так же, как она делала после нашей ссоры на пляже. Сразу после того, как я сказал ей, что со мной ей будет лучше. Если бы она была моей, я бы заставил ее перегнуться через стол со слезами на глазах, пока я не очень-то нежно напоминал ей, чья это киска, пока он наблюдал из угла со своим членом в руке.

Но она не была моей. Не таким образом.

Я поздравил Энистон, попрощался с Чендлером и Лео, а затем пошел искать другой способ выплеснуть накопившуюся агрессию. Я пошел к Уинстону за планом Б.

* * *

Когда я вошел, Уинстон был раздет до трусов, и я не мог не задаться вопросом, как долго он был в таком состоянии. Надеюсь, уже давно. Мэддокс просто ухмыльнулся и пожал плечами, когда я открыл дверь. Я сделал мысленную заметку, чтобы повысить ему зарплату.

Когда я был в тюрьме, нам не разрешали бриться. Бритвенные лезвия были оружием, как для других заключенных, так и для нас самих. Раз в неделю нам разрешали посещать штатного парикмахера. Он пользовался одним из тех старомодных лезвий, которые одним неверным движением могли перерезать артерии и оборвать жизнь.

Лицо Уинстона побледнело, когда он увидел, что я вошел с лезвием в руке. Он вскочил с кровати и побежал в угол.

Я улыбнулся.

— Расслабься. Я не принес никаких огурцов, — я сделал паузу. — Сегодня, — я указал на его бородатое лицо. — Я здесь только для того, чтобы привести тебя в порядок.

Эти тени, те, что жили в моей душе, смеялись над тем, каким слабым он стал. Он похудел примерно на пятнадцать килограммов. Высокомерный блеск в его глазах теперь был тусклой кучкой углей. Его волосы были жирными, немытыми, а сам он расхаживал в одних трусах.

Мэддокс вошел с небольшим деревянным обеденным стулом. Ножки заскрипели по полу, когда я поставил его на место и постучал по спинке кончиками пальцев.

Я посмотрел на Уинстона.

— Присаживайся.

Он молча уставился на меня.

— Это твой стул, Уинстон, независимо от того, займешь ты свое место или мы тебя заставим.

Он издал звук, похожий на рычание, затем прошел через комнату и сел. Мэддокс вышел, потом ненадолго вернулся с миской воды и кремом для бритья.

Я намазал кремом лицо Уинстона, под носом, на щеках, под подбородком и в горле.

— Давно не виделись, — я окунул лезвие в воду. — Нам столько всего нужно наверстать, — лезвие скребло по его коже, волоча за собой дорожку волос. — Мой сын дома, где ему и место.

Уинстон моргнул и сглотнул, стараясь не делать резких движений.

Я сполоснул лезвие, затем снова провел им по боковой стороне его лица, вдоль челюсти.

— Сэди больше нет, — белая ярость, которая накаляла меня каждый раз, когда я бывал здесь, притупилась до тепловатого кипения.

Все было почти кончено. Я почти победил.

Он стиснул зубы, отчего лезвие зацепило и проткнуло кожу. Багровая дорожка стекала по его челюсти.

— Она сбежала сразу после того, как мы узнали, что она посылала тебе всех этих молодых девушек на пытки, — я сполоснул лезвие, затем снова поднес его к его лицу. — И что она была ответственна за смерть Лиама.

Уинстон вскочил, но я прижал руку к его груди, приговаривая ту-ту-ту. Было слишком поздно. Лезвие оставило здоровую рану на его лице. Теперь он заливался кровью.

— Ты чертов лжец.

Я наклонил голову и встретил его взгляд.

— Я виновен во многих грехах, но ложь не входит в их число, — я выпрямился. — Мэддокс, я думаю, Уинстону не помешает полотенце, — я вымыл лезвие, затем поднес его к деликатной области, где его подбородок пересекался с горлом. — Твоя королева любит играть в игры. Надеюсь, ты умнее, — я провел бритвой по его коже, затем снова поднес ее к горлу. Его королева. Не моя. Больше нет. — Есть только два способа выбраться из этого кресла, — я провел лезвием, остановившись на его адамовом яблоке. — Скажи мне, где остальные девушки, и ты отправишься в постель с гладкой кожей и хорошим бритьем, — я надавил так сильно, что почти прорвал кожу. — Будешь засранцем, и я перережу тебе горло.

Было такое волнение, которое приходит с властью держать чью-то жизнь в своих руках. Это было всепоглощающе. Богоподобно. В конце концов, перед королями появилась божественность.

Мэддокс ушел за полотенцем.

— Хорошо, — сказал Уинстон, его губы едва шевелились, горло почти не издавало звуков.

Я опустил лезвие в чашу с водой, как раз когда Мэддокс вернулся с полотенцем. Я вытер руку, прежде чем бросить полотенце на колени Уинстона. Я стоял над ним, пока он прижимал белый хлопок к лицу.

— Начинай говорить.

ГЛАВА 26

Некоторые люди верили, что ад — это физическое место, глубоко в недрах земли, где огонь и сера окружают заблудшие души. Некоторые верили, что он находится здесь, в этом мире, сейчас.

Я всегда считал, что ад — это темное место в глубине нашей головы, которое трахает наш разум. Это было психическое. Ад — это страдание. Страдание — это ад. Они были взаимозаменяемы.

Это место, эта деревянная конюшня посреди леса, спрятанная там, где никто не мог услышать крики, — это был ад.

Мы с Лео припарковались в конце длинной грунтовой дороги и подошли к сараю, приоткрыв дверь. Снаружи он выглядел нормально: седой кипарис, дощатый сайдинг, двойные двери, закрытые на ржавые засовы, и двускатная крыша. Внутри же запах крови и спермы вытеснил всякий намек на человечность. Если бы у зла был запах, то это был бы ржавый мускус сырого железа и земли. Кровь и сперма. Это была бы вонь разврата и коррупции.

С одной стороны вдоль стены выстроился ряд кабинок. В двери каждой деревянной кабинки было вырезано отверстие размером с бедро, из которого торчал конец черной кожаной скамьи. На пяти из этих скамеек лежали женские тела, видимые только по пояс. Остальные тела были спрятаны по другую сторону двери. Они были дырами, которые нужно было заполнить, плотью, которую можно было изуродовать, объектами, которые незнакомые мужчины могли использовать для своих извращенных фантазий.

Несколько мужчин просто стояли между ног девушек, раздвигая плоть и хрюкая. Один мужчина держал нож у половых губ девушки, намереваясь вырезать на ее коже бог знает что. Внутренняя поверхность ее бедер уже была пропитана кровью. Другой мужчина стоял на коленях перед другой скамьей, наблюдая, как он вставляет металлический предмет во влагалище одной девушки, а затем работает ручкой, как штопором. Он смеялся. Она кричала.

— Это чертовски плохо, — сказал Лео. Его глаза сузились, когда он рванул дверь, открыв ее с такой силой, что она слетела с петель и болталась в воздухе. Он подбежал прямо к парню с ножом и ударил его кулаком в челюсть, повалив его на спину на грязный пол. — Как бы ты хотел, чтобы я вырезал твое гребаное лицо, ты, больной ублюдок?