И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович. Страница 21

Странно все-таки устроена наша жизнь….

В самом начале истории человечества Ева и Адам съели яблоко познания добра и зла, но что для нас хорошо, а что плохо, мы так до сих пор и не знаем. Лишь в самом конце жизни можно понять, — что для нас происходило во благо, а что нет.

Через два дня всех, кто носил гражданскую одежду, вывели из бараков и расстреляли за воротами из пулеметов, как шпионов и переодетых комиссаров.

Такой был приказ. Позже такое повторялось не раз.

XV

Лагерь расширялся. Каждый день сюда по железной дороге привозили вагоны с новыми пленными. Их встречала вооруженная автоматами и дубинками охрана. Тех, кто выходил недостаточно быстро, расстреливали на месте. Пленных поступало огромное количество, лишь немногие части Особого Западного округа с боями вышли за линию фронта, остальные разрозненными группами оставались по лесам, постепенно попадая в руки немцев.

Господин комендант Максимилиан Осфельд оказался неплохим хозяйственником. Тем более, что с человеческим ресурсом у него проблем не было. К началу сентября в лагере уже были созданы авторемонтные мастерские и гаражи, началось строительство нового здания комендатуры и жилых помещений для администрации лагеря. Сам лагерь был разбит на сектора по национальностям. Ряды колючей проволоки между локальными участками каждого барака и секторов создавали узкие проходы, получившие название улиц.

Улицей Стрелковой военнопленные называли проход к месту, где проходили массовые расстрелы, улицей «Новый путь» дорогу на местное кладбище, к общим ямам, куда ежедневно сваливали голые тела убитых и умерших от голода.

Еще в некоторых бараках установили нары, сплошные деревянные лежаки, где от скученности приходилось лежать только боком. Кровля так и осталась дырявой. Засыпая, Саша видел над собой кусочек неба. Когда пошли осенние дожди, прятал лицо от капель под поднятым воротником чужой гимнастерки. Рядом с ним спал Андрей Звягинцев, дальше Петр Михайлович, и младший лейтенант с двумя своими бойцами. После месяца проведенного в одном сарае они старались держаться вместе, как это всегда поначалу бывает с людьми, попавшими в новую остановку. Остальные обитатели барака создавали группки по землячеству.

По распоряжению коменданта в лагере был сформирован охранный батальон полиции. В основном из числа пленных украинцев. Немцы умело использовали разно национальный состав страны, с которой воевали, — изъявившие желание перейти на сторону вермахта белорусы отправлялись служить в Украину, а украинцы оставались в Белоруссии, чтобы не было связи со своим народом, чтобы совесть сильно не мучила стрелять по своим. Начальником батальона полиции стал советский кадровый офицер по фамилии Мирченко.

Говорили, что до войны Мирченко командовал стрелковым полком, имел жену и двоих детей, которых очень любил, и ради которых убедил себя, что он должен выжить на этой войне любой ценой, забывая, что дорога в ад проще всего мостится, прикрываясь именно заботой о близких. Никто, а меньше всего сам полковник, мог знать, в кого он превратится на этой должности. От него пахло кровью. Как потом говорил Петр Михайлович, таким людям как Мирченко уже нельзя было останавливаться, ни на секунду впускать в себя осознание того, что делаешь, иначе и жить не сможешь, и умереть тоже не сможешь, зная, сколько мертвых на том свете хотят заглянуть тебе в глаза.

Его ближайшим помощником, палачом и адъютантом был веселый чернявый парень по прозвищу Мотька, одетый в снятую с кого-то кубанку с малиновым верхом и немецкий китель без знаков различия. Мотька, наверное, в чем-то был даже сильнее своего командира. Чтобы заснуть, Мирченко требовался стакан самогона, а Мотька засыпал спокойно, улыбаясь, как ребенок, в предвкушении нового дня.

Батальон полиции взял на себя охранные и карательные функции внутри лагеря, а затем ему перешла и охрана периметра.

Но страшнее немцев, страшнее Мирченко, глаза которого со временем стали пустыми, как у рыбы, оказался голод. На сутки каждому пленному выделялось сто граммов суррогатного хлеба и два половника горячей воды с кусочками гнилой картошки и примесью соломы. Многие пленные, не имея кружек или консервных банок, получали похлебку прямо в пилотки, после вылизывая мокрую ткань. Ели стоя или сидя на земле возле бараков. Кусок мокрого черного хлеба принимали в ладони. Он был ценнее всего золота мира.

Ждали нового дня только из-за этого куска. Ради пайки хлеба могли предать, могли убить.

От голода пухли ноги, лицо, все тело становилось одутловатым. При нажатии пальцем на коже надолго оставалось белое пятно. Ситуация осложнялась тем, что многие пленные попадали в лагерь уже истощенными, ранеными, потерявшими много крови. Они уже не могли восстановиться.

Горячая баланда не насыщала ни тело, ни глаза. После выдачи люди часами сидели на земле, и продолжали скрести ложками по пустым котелкам и консервным банкам. Голод отнимал последние силы, отнимал сознание, можно было целый день пролежать в бараке, неподвижно глядя в какую-то точку, не имея ни одной мысли в голове. Жевали все: землю, кусочки кожи, резину, траву. По ночам видели яркие, ярче, чем реальность, сны, где непременно присутствовала еда, целые столы еды, — торопясь ели ее, но она не насыщала даже во сне. Некоторые так и оставались внутри этих снов, — утром их находили с остекленевшими открытыми глазами, уже не реагирующими на свет. Старосты бараков старались как можно дольше не докладывать администрации об умерших, оставляя их лежать на нарах вместе с живыми, чтобы получать на них хлеб. То же самое делали и санитары в лагерном лазарете.

Теперь каждый из обитателей лагеря знал, что несет с собой отказ Сталина подписать договор Женевской конвенции о гуманном отношении к военнопленным.

От голода и тоски плена хотелось выть. От мыслей, что твоя семья из-за тебя не получает продовольственных карточек, а детей заставляют отрекаться от отца-труса, тоже хотелось выть. Завыть волком в небо, чтобы вой поднялся к самим звездам, которым нет никакого дела до страданий людей на земле. Было бы легче, если бы немцы вообще не давали никакой пищи, после пяти суток резей в животе чувство голода бы притупилось, затем и вообще исчезло, пришла слабость, а мысли бы стали чистыми и ясными, неподвластными земному притяжению. Лагерная пайка не давала жить, но и быстро умереть она тоже не давала.

Приблатненный парень с наколками украл у своего старосты все накопленные запасы лишнего хлеба, двадцать с лишним кусков. Торопливо глотая, съел их в один присест за бараком. А когда его били, смеялся оскаленным, окровавленным ртом прямо в лицо старосте, потому что ему было плевать, что с ним сделают, — с сытым.

Странно была все-таки устроена его совесть. Он мог украсть, мог обмануть, мог отнять похлебку даже у умирающего, но не переходил на сторону немцев, хотя ему предлагали. Свой отказ он не мог даже сформулировать словами, говорил только, — «родился бы немцем, был бы немец, а так, как я, против своих…?», — оставаясь верен какой-то своей, внутренней правде.

Хотя перейти на службу вермахту казалось единственным разумным путем. Судьба словно подталкивала людей к этому, плотно закрывая все остальные выходы. Достаточно было лишь попросить разрешения поговорить с офицером отдела «Абвер» и все сразу менялось, — человеку переставали сниться сны с призрачной едой, еда была настоящей, и сколько хочешь, а завшивленную грязную гимнастерку сменял новенький полицейский китель или форма частей РОА, или красноармейское обмундирование курсанта разведшколы.

Тем более, что все находящиеся в лагере и так считались изменниками Родины.

Немецкое командование умело использовало приказ № 270 в своих целях, его зачитывали на построениях каждое утро, постоянно твердили, — «ваша страна от вас отказалась, вы для нее предатели, мы знаем, что половина из вас уничтожила свои документы, назвавшись чужими именами, вы теперь никто, вас уже нет, вы навечно останетесь в списках пропавших без вести, похороненные в общей яме. У вас есть только две возможности, — или сдохнуть здесь в полной безызвестности, или выбрать путь сотрудничества с доблестной германской армией. Красная армия разбита, ваше правительство бежало из Москвы, через месяц-другой война закончится, и вы сможете вернуться к своим семьям живыми».