Супружеское ложе - Гурк Лаура Ли. Страница 50

— Ты тоже меня любил, — простонала Эмма. — Я знала, что любил. Наверняка любил! Все, что ты мне говорил! Все, что делал только потому, что мне это нравилось! Желтые розы, которые посылал, зная, что это мои любимые цветы! Ты дарил мне цейлонский чай, потому что я сказала когда-то, что пью только этот сорт. Ты действительно любил меня. Любил!..

Виола неотрывно смотрела в лицо мужа. Тот молча уставился на женщину, распростертую у его ног. Губы плотно сжаты, руки заложены за спину. Лицо белее снега и абсолютно бесстрастно, словно высечено из камня: ни симпатии, ни участия. Ничего.

— Чем я оттолкнула тебя? — Эмма подняла голову, недоуменно глядя на него. По ее щекам катились слезы. — Что сделала не так?

Непонятный звук вырвался из горла Джона. Он потянулся к ней, словно желая погладить по голове, но передумал и прижал кулак к губам.

— Я писала тебе, — продолжала она, не обращая внимания на окружающих. — Письмо за письмом. А твой секретарь все отослал обратно с запиской, в которой требовал больше никогда не обращаться к тебе.

Она слабо вскрикнула, совсем как раненое животное. Виола вздрогнула.

Тело женщины обмякло. Рыжие локоны закрыли лицо.

— Твой секретарь. После всего, что между нами было. После того, что мы значили друг для друга! Ты даже не потрудился написать мне письмо собственной рукой!

Виола не могла отвести взгляд от рыдавшей на каменных ступенях женщины. Сердце надрывалось от жалости. Невыносимой жалости. Она шагнула вперед. Остановилась, зная, что со стороны Джона будет величайшей жестокостью пытаться утешить несчастную, и поэтому молча повернулась к Дафне и Грейс.

Дафна заметила ее умоляющий взгляд и, будто очнувшись, коснулась плеча Грейс. Обе одновременно выступили вперед, встали по обе стороны несчастной женщины и вместе попытались поднять ее.

Эмма резко вскинула голову. В солнечном свете ее волосы сверкали пламенем. Она рывком сбросила женские руки, вскочила, пошатнулась и едва не упала, но удержалась на ногах.

— Ненавижу тебя! — крикнула она Джону, размахивая кулаками. — Я любила тебя, но моя любовь растрачена зря! И ради чего? Сейчас я покажу, чем кончилась моя любовь к тебе!

Круто развернувшись, она помчалась к экипажу, распахнула дверцу и взяла с сиденья белый сверток. Только когда она побежала обратно, Виола увидела, что это такое. Ребенок.

— Смотри на него! — скомандовала Эмма, повернув новорожденного лицом к Джону — Смотри на своего сына! Что, по-твоему, было в тех письмах, которые я посылала тебе? Письмах, которые ты не потрудился прочитать! Я писала, что ношу твоего ребенка. Да, Джон, он твой! И ты будешь посылать ему содержание согласно условиям нашего контракта!

Она яростно встряхнула дитя, словно куклу, и это побудило Виолу действовать. Она спустилась с крыльца, подошла к женщине и с величайшей осторожностью взяла у нее малыша. Эмма, чьи зеленые глаза блестели слезами боли и обиды, ничего не заметила. Ее взор был устремлен на Джона. В нем светились вызов и требование сделать все возможное для нее и младенца.

Ребенок плакал. Виола прижала его к себе, похлопала по спинке, бормоча бессмысленные утешения. Случайно она подняла глаза на мужа и обнаружила, что тот смотрит не на Эмму. На нее. Лицо его по-прежнему казалось высеченным из камня.

Виоле вдруг стало холодно. Холодно в этот знойный августовский день. Неужели мужчина, ставший причиной такой трагедии, способен наблюдать, как на его глазах развертывается душераздирающая сцена, и ничего не сказать бедняжке? Даже доброго слова!

Она ждала. Ждала, когда муж что-то сделает.

Щека Джона дернулась. Губы приоткрылись, но он так и не заговорил. Только повернулся и направился к дому.

— Ненавижу тебя! — завопила Эмма вслед. — Ненавижу и буду ненавидеть до самой смерти!

На этот раз она взяла с сиденья дорожный саквояж, швырнула к ногам Виолы и, позабыв о ребенке, села в экипаж, захлопнула дверь и постучала кулаком в потолок. Лакей вскочил на запятки, и лошади тронулись по направлению к Фолстону.

Остальные пошли за Джоном. Все, кроме Виолы. Она обошла дом, увидела у огорода каменную скамью и села. Прижала ребенка к груди и поцеловала в щечку, прислушиваясь к его отчаянным рыданиям и ощущая влагу на лице.

— О Господи, — пробормотала она и тоже заплакала.

Джон прошел через весь дом, выскочил черным ходом и, пробежав по саду мимо конюшен, углубился в лес. Ярость душила его, но не могла задушить звук разрывающих сердце всхлипов Эммы Роулинс. Они, казалось, отдавались эхом в чаще, звенели с неба и поднимались с земли.

Он пытался убедить себя, что его возмущение оправданно. Эмма не имела права являться в его дом и устраивать кошмарную сцену в присутствии Виолы. Какая ужасная ирония судьбы подарила ему сына, который никогда не может стать столь необходимым наследником? И какое право имеет содержанка влюбляться в своего покровителя? Чай, розы, маленькие подарки… совершенно невинные поступки! Почему вдруг женщина посчитала, что подобные знаки внимания и холодное твердое золото, выплачиваемое за постельные услуги, могут иметь какое-то иное значение, кроме того, которое придавал им сам Джон?

В мозгу вдруг зазвучал голос Виолы, заглушивший отчаянный плач Эммы: «О, Джон, неужели не видишь? Женщины влюбляются в тебя. В твою улыбку, в твое обаяние. Ты неотразим. Ты уделяешь внимание каждому нашему слову и помнишь, что мы любим».

В то время он посчитал это абсурдным. Виола чересчур добросердечна и сентиментальна по отношению к женщине, которую просто обязана презирать. Эмма Роулинс влюблена в него? Какой вздор! Какая глупость! И все же несколько минут назад Эмма Роулинс униженно ползала у его ног.

Значит, это не глупость.

Он твердил себе, что ничего не знал. Понятия не имел, что эта женщина питает к нему столь страстные чувства. Ему никогда не приходило в голову, что она может иметь ребенка от него. И почему так случилось? Он пользовался всеми необходимыми средствами защиты. Можно ли быть уверенным, что он отец этого ребенка? И с чего бы содержанке влюбляться в него?!

Но несмотря на все попытки оправдаться перед собой, его тошнило от собственного лицемерия. От презрения к себе. К своему бездумью. К своей жестокости.

Вот в чем истинная причина его гнева. И вовсе не в бедняжке Эмме, которая, забеременев, скрылась от позора во Франции и писала все эти письма, обуреваемая безумным страхом. Ну конечно, она боялась того, что может с ней случиться, если он будет по-прежнему ее игнорировать.

Он не проклинал судьбу. Дети рождаются от любви или обычного совокупления, с защитой французских кондомов или без таковой, и мужчина, очутившись в женских объятиях, иногда не помнит себя. Нет, он злился на себя.

Джон остановился, привалился к дереву и с отчаянием понял, что ничего не изменилось. После всех девятилетних трудов и стараний стать человеком ответственным, исполнить свой долг по отношению к поместьям и семье, хорошо управлять доходами жены и своими, в личной жизни он оставался все тем же беспечным повесой, не думавшим о чувствах других людей, как и о последствиях своих поступков.

Джон опустился на землю и сжал ладонями виски. В ушах по-прежнему звенели жалобные вопли Эммы. Пусть она публично унизила его и себя, но во всем виноват он. Он один.

Нет, содержанки не должны влюбляться, но теперь ясно, что иногда такое случается. Виола пыталась сказать ему, объяснить, заставить его понять. Но он отказывался слушать, отказывался верить. Зато теперь остался лицом к лицу с грустной правдой и необратимыми результатами. Лицом к лицу с тем, от чего бежал всю свою жизнь: со слабостями собственной натуры.

Виола вышла за него, потому что любила. Доверяла. А он ей лгал. В то время ему казалось, что тут нет ничего особенного и что это ложь во спасение. Он не понимал, какую глубокую и незаживающую рану наносит ей!

Она спрашивала, любит ли он ее. В широко открытых, прелестных зеленовато-карих глазах плескалось столько надежды!