Маленький незнакомец - Уотерс Сара. Страница 11

— Экое чудище, — сказал он, теребя губу. — Хотите начать прямо сейчас?

Я отложил клубок проводов.

— Ну да, а чего тянуть? Но если вы против…

— Нет-нет, все в порядке. Раз уж вы здесь, приступим. Мне раздеться или как?

Достаточно закатать штанину выше колена, сказал я. Известие его обрадовало, но он явно сконфузился, когда, сняв парусиновую туфлю и многажды штопанный носок, задрал брючину.

— Ощущение, что я вступаю в масонскую ложу. — Родерик сложил руки на груди. — Никаких клятв не потребуется?

Я рассмеялся:

— Для начала просто сядьте и позвольте вас осмотреть. Это недолго.

Он опустился в кресло, а я присел перед ним на корточки и осторожно выпрямил его увечную ногу. Мышцы натянулись, Родерик болезненно крякнул.

— Поте́рпите? — спросил я. — Я должен ее пошевелить, чтобы понять характер травмы.

Желтоватая кожа худой ноги казалась бескровной; на икре и внешней стороне голени в поросли жестких волосков виднелись гладкие розовые проплешины и рубцы. Бледное деформированное колено, смахивавшее на диковинный корень, сгибалось с трудом. На неподатливой икре проступали узлы затвердевшей мышечной ткани. Голеностопный сустав, которому приходилось отдуваться за всю малоподвижную ногу, от чрезмерной нагрузки опух и воспалился.

— Дело хреново, да? — глухо спросил Родерик, глядя на мои манипуляции с голенью и ступней.

— Кровообращение нарушено, образовалось много спаек. Это плохо. Ничего, бывает хуже… Так больно?

— Ох! Зараза!

— А так?

Родерик дернулся:

— Черт! Хотите вовсе ее открутить?

Я осторожно вернул ногу в привычное для нее положение и помассировал икру, разогревая отвердевшую мышцу. Затем через марлевые прокладки, смоченные в солевом растворе, пластырем прикрепил пластины электродов к голени. Родерик заинтересованно наблюдал за моими действиями. Я завершил настройку аппарата, и он совсем по-мальчишечьи спросил:

— Конденсатор, да? Ага, понятно. А здесь, наверное, выключатель… Слушайте, а лицензия-то имеется? У меня уши не заискрят?

— Надеюсь, нет, — ответил я. — Хотя моя последняя пациентка теперь здорово экономит на перманенте.

Обманутый моим серьезным тоном, Родерик на секунду поверил, но затем впервые за сегодня, а может, и за все время посмотрел мне в глаза и наконец-то меня «разглядел». Улыбка разгладила его лицо, сделав рубцы почти незаметными. Он сразу стал похож на мать.

— Готовы? — спросил я.

Родерик скривился, окончательно превратившись в мальчишку:

— Наверное, да.

Я повернул выключатель. Родерик всхлипнул, нога его непроизвольно дернулась. Он засмеялся.

— Не больно? — забеспокоился я.

— Нет, просто покалывает… Теперь немного печет! Это нормально?

— Абсолютно. Скажете, когда начнет остывать, я подкручу.

Минут через пять-десять ощущение тепла стало неизменным, значит ток достиг своего пика. Предоставив аппарату самостоятельность, я сел во второе кресло. Родерик полез в карман за табаком и бумагой. Я не мог допустить, чтобы он вновь скручивал кошмарный «гробовой гвоздь», и мы угостились сигаретами из моего портсигара, прикурив от моей зажигалки. Родерик глубоко затянулся, прикрыл глаза и откинул голову, показав худую шею.

— У вас усталый вид, — посочувствовал я.

Родерик тотчас выпрямился:

— Все нормально. Просто в шесть утра встал на дойку. Сейчас-то ничего, а вот зимой… Да еще этот Макинс, будь он неладен!

— А что такое?

— Жаловаться, конечно, грех, в эту чертову жару ему здорово досталось. — Родерик поерзал и нехотя продолжил: — Надои упали, трава сгорела, мы уже тратим корма, запасенные на зиму. Но Макинс требует массу всего невозможного, хотя сам не знает, откуда оно возьмется. Мол, это уже моя забота.

— Что, например? — спросил я.

— Ну вот, втемяшилось ему, что нужно устроить водопровод, — все так же неохотно ответил Родерик. — А заодно провести электричество. Говорит, даже если колодец опять наполнится, насос вот-вот сдохнет. Нужен новый. Кстати, и сарай ненадежен. Лучше бы его снести и поставить кирпичный. В таком сарае да с электродоилкой мы получим качественное молоко, и доходы пойдут в гору. Заладил как попугай…

Он взял со столика латунную пепельницу, битком набитую окурками, похожими на опарышей. Я добавил в нее пепел своей сигареты.

— Пожалуй, насчет молока он прав.

— А то я не знаю! — хмыкнул Родерик. — Он прав во всем. Вся ферма на ладан дышит. Но что я могу поделать? Макинс пристает, почему я не выделю часть капитала. Наверное, вычитал в каком-нибудь журнале. Я ему честно ответил: капитала нет, выделять нечего. Он не верит. Думает, раз мы живем в огромном доме, значит сидим на грудах золота. Он не видит, как вечерами мы тыркаемся со свечами и керосиновыми лампами, потому что кончилось топливо для генератора. Он не видит, как сестра скоблит полы и холодной водой моет посуду… — Родерик кивнул на стол. — Я написал письма в банк, а заодно обратился за разрешением на строительство. Вчера в окружном совете говорил насчет водопровода и электричества. Меня не шибко обнадежили: уж больно мы на отшибе, заниматься этим невыгодно. Разумеется, все надо изложить на бумаге. Требуются земельные планы, отчеты топографов и бог знает что еще. Все это для того, чтобы бумаги прошли через десять разных инстанций, прежде чем мне надлежащим образом откажут…

Если сначала он говорил почти через силу, то теперь словно завелся; глядя на его болезненно кривившееся обожженное лицо и суетливые жесты, я вспомнил слова Грэма о том, что после катастрофы у него отмечались «нелады с психикой». До сих пор мне казалось, что он держится весьма небрежно, но теперь я понял: за небрежностью скрыто совсем иное — усталость, или сдерживаемая тревога, или напряжение, столь сильное и постоянное, что приняло образ вялости.

Родерик заметил мой внимательный взгляд. Он смолк и, глубоко затянувшись, нарочито медленно выдохнул дым.

— Не давайте мне болтать, — уже другим тоном сказал он. — Иначе заговорю до смерти.

— Вовсе нет. Мне интересно.

Однако он явно вознамерился сменить тему, и минут десять мы говорили о всякой всячине. Изредка я проверял его ногу и спрашивал о самочувствии. «Все хорошо», — неизменно отвечал он, но лицо его стало пунцовым, что было знаком болезненных ощущений. Видимо, появился зуд — Родерик почесывал голень возле электродов. Наконец я отключил аппарат, и он с явным облегчением яростно поскреб икру.

Кожа под пластинами вполне ожидаемо покраснела и казалась распаренной. Насухо вытерев голень, я присыпал ее тальком и пару минут массировал. Пациент мой беспокойно ерзал, что было понятно: одно дело, когда тебя врачует безликая машина, и совсем другое — теплые руки человека, сидящего перед тобой на корточках. Наконец я позволил ему встать; он молча обулся и спустил штанину. Потом сделал пару шагов по комнате:

— А знаете, неплохо! — В голосе его слышалось радостное удивление. — Ей-богу, неплохо!

Вот теперь я и сам понял, как сильно желал успешного результата.

— Пройдите еще, я посмотрю, — попросил я. — Да, двигаетесь явно свободнее. Только не переусердствуйте. Начало хорошее, но спешить нельзя. Мышцу держите в тепле. Полагаю, растирание у вас имеется?

Родерик неуверенно огляделся:

— Кажется, перед выпиской мне дали какой-то лосьон.

— Не важно. Я выпишу новый.

— Послушайте, я и так уже вас обеспокоил.

— Я же сказал: это вы оказываете мне услугу.

— Ну, раз так…

Я все предусмотрел: флакон был в моем саквояже. Пока Родерик изучал этикетку, я снял с электродов марлевые прокладки. Стук в дверь заставил меня слегка вздрогнуть, потому что шагов я не слышал: отделанные деревом стены создавали впечатление отгороженности, словно в каюте океанского лайнера, и даже два больших окна его не нарушали. После отклика Родерика дверь распахнулась, и ко мне тотчас зарысил Плут; следом, хоть и не так стремительно, появилась Каролина. Нынче она была в трикотажной блузке, небрежно заправленной за пояс бесформенной хлопчатой юбки.