До свидания, Сима - Буркин Станислав Юльевич. Страница 59

— Вуаля! — весело сказал он, глянул на пакет и сам противно сморщился.

— Вот зачем вы ему ногу ампутировали! — воскликнула Мерседес.

— Сдалась вам его нога! Полиция знает, что этот человек опасен, и, скорее всего, будет его искать. Мы не хотим проблем, поэтому должны задержать его. Если бы мне не позвонила мадам Дезьен, полиция уже была бы тут как тут.

— Отдайте мне это, — попыталась выхватить пакет Мерседес.

— Мерседес, а зачем он нам? — тихо поставил я вопрос.

— Главное, зачем он им? — громогласно ответила Мерседес.

— Если желаете, мы можем заплатить за оказанную нашему отцу помощь, — взял в свои руки я бразды переговоров.

— Нет-нет, мы помогаем людям исключительно из милосердия.

— И отрезаете им ноги, — добавила Мерседес.

— Если хотите его забрать под свою ответственность, вам придется кое-что подписать, — скромно объяснил аббат, — во избежание совершенно лишних для нашего монастыря недоразумений.

Окончательно потеряв чувство реальности, Энрике сидел, укрытый серым пледом, в инвалидной коляске во внутреннем залитом солнцем дворике среди цветов и, блаженно улыбаясь, любовался бабочками и пчелками. Очевидно проснувшись сегодня в монастыре, хозяин парижского борделя решил, что вчера он покаялся и стал святым. Но мы очень быстро ему доказали, что он не святой Игнатий и что все его духовные откровения и блаженства сводятся к утренней дозе морфина, впрыснутой монастырским анестезиологом.

— Ну хорошо, я — грешный Энрике. С этим я, пожалуй, согласен. Но как же тогда быть с ногой? — усомнился поначалу отец. — Ведь вчера у Энрике она была и вместе с ним завтракала.

— Тебе ее ночью аббат отрезал.

— Вот тебе и святой отец! — возмутился Энрике. — А ведь он мне сначала понравился, а он возьми и ногу мне ночью оттяпай. Как после этого в церковь ходить? И как я теперь без ноги?

— Ну, — пожали мы плечами, — живут же люди на земле и без ноги. А бывает, и без двух ног, и совсем без конечностей.

— Ну вот что, — испугался Энрике. — Давайте-ка проваливать из этого чертова монастыря. Кстати, почему мы не в Париже? У меня же сделка с Халдеем срывается. И вообще, что это за дыра! — запротестовал он, вытянувшись в реальность за поданную нами ниточку правды. — Если я в больнице, то почему здесь нет хорошеньких медсестер? А если я стал монахом, то почему мне не выдали капюшон?

Больше не раздумывая, Мерседес схватила каталку за ручки сзади и быстро покатила его по сводчатым монастырским ходам к выходу.

— Ногу оттяпали! — кричал наш отец, распугивая монахов по коридорам. — Вы еще попомните день, когда вам пришла эта мысль. Я еще вернусь в эту обитель зла. И вместе со мной будет парочка бравых атеистов с огнеметами. Вот увидите! Мы здесь все попалим огнем. И ты, святой отец, не забывай Энрике Хомбрэ, ибо недалек тот день, когда он тебя рукопострижет в сан митрополита всех дьяволов…

У какой-то старушки, задремавшей в монастырском парке на лавочке, я позаимствовал костыли с пластмассовыми упорами на предплечья, и мы помчались на машине прочь из монастыря.

Часа через два у нашего калеки начала ныть нога, и он тоже начал ныть и даже подвывать, кусать спинку сиденья и царапать ногтями стекла. Мы пожалели его и купили ему большую бутылку рома в ближайшем придорожном магазинчике. Вскоре он уснул на теснейшем заднем сиденье, и до самых Канн мы больше его не слышали.

Мерседес хотелось быстрее проехать надвигавшийся пригородами Гренобль, так как она утверждала, что это нехороший, загрязняющий экологию Альп радиоактивный город, который давно уже пора стереть с лица земли. Городок и вправду оказался так себе, и часа полтора мы пробирались через его забитые пробками бульвары.

В тот день, после довольно скучного пути мимо веером раскрывавшихся однообразных рядов винограда на пологих холмах, мы докатились до Альп, которые на одном из виражей неожиданно, как декорация, выдвинулись круча за кручей, пик за пиком из-за огибаемой нами сопки. По сторонам замелькали приятные домики, сочный газон, стройные, как сосульки, вытянутые вверх южные тополя, аляповатые каштаны, криворукие яблони, бутафорские кемпинговые деревушки, а позже со стороны моего окна разлился как из банки жеманный оранжево-акварельный закат, и горы впереди осветились теплым темно-розовым светом.

Когда стало так красиво, что у меня защемило в заду, мне захотелось, чтобы часто изменяющийся пейзаж хоть на минуточку задержался, я попросил Мерседес остановить, сошел с дороги и, любуясь закатом, начал справлять нужду. Как вдруг машина спокойно тронулась с обочины и оставила меня в этом поистине глупом положении с закатом наедине.

Ну что обычно делают мальчики, когда их бросают в тысячах километров от родимого дома, где-нибудь во французских Альпах за полчаса перед наступлением темноты? Естественно, что я опасливо осмотрелся по сторонам, губы у меня невесело растянулись, и я заплакал.

Битый час я рыдал, сидя на пеньке и думал о женщинах и вообще о смысле жизни, пока у меня не зазвонил телефон.

— Алло? — спросил я чуть ли не носом.

— Короче, я передумала, — услышал я быстрый голос Мерседес. Я, естественно, очень обрадовался. — Где ты сейчас находишься?

— Там же, где ты меня бгосила.

— Только давай договоримся так, — ультимативно сказала она. — Никаких претензий и соплей. Все забыли, о’кей? И вот еще что: не смей вмешиваться в мою личную жизнь. Хорошо?

— Ладно, — хныкнул я и стал ждать, пока она за мной вернется.

А ведь я и не вмешивался в ее личную жизнь. Если так можно сказать, я и был ее личной жизнью. Я и больше никто. Ведь главного моего соперника Эцио давно уже не было рядом с нами. Но, видимо, с приближением юга брожения все-таки начались, и моя красавица решила поразвлечься на лазурном бережку.

Но не тут-то было! Я ей этого не спущу. Пока что, конечно, лучше притаиться и быть паинькой, но как только я что-нибудь за ней замечу такое, я этого так не оставлю!

И зачем я согласился ехать на юг, когда надо было тянуть их куда-нибудь во Фландрию, где, как известно, не водятся козлоногие фавны. Мне, в сущности, все равно было, где жить, при условии, чтобы моя женщина была верна и всегда рядом, и чтобы временами мне можно было подсматривать за некоторыми ее гигиеническими процедурами. После всего, что я пережил за минувшее лето и осень, на Европу мне было наблевать, — простите за мой французский.

Я вспоминаю, что еще чуть ли не в дошкольные времена грезил над картой Западной Европы, на которой гордая клякса Франция показывала фигу Атлантике, хулиганка Италия била баклуши и пинала в ворота Гибралтара сдутый мячик Сицилию, и сухая женщина Испания в португальском чепчике низко склонялась своей квадратной головой, чтобы чмокнуть брюхатую бедняжку Африку. Тогда эта заранее чудесная страна являлась моему, увы, слишком яркому воображению театральным средоточием всего того, что можно было увидеть о ней в передачах «Клуб путешественников».

Теперь же Западная Европа казалась мне не кипучим центром мироздания, а скорее затхлым, захламленным чуланом вселенной. И, скажу я вам, жизнь в этом чулане стоила очень дорого, а я тогда в скромные свои лета был человеком совсем не денежным, несмотря даже на своего обеспеченного лжеродителя. И в конце концов я уже тосковал о родном доме в далекой Сибири, где было полно моих собственных захламленных чуланов, где я мог наконец вздохнуть с облегчением, запереться на месяцок-другой и написать обо всем этом хорошую книгу безо всякой скромности.

На краю городка Сен-Мартен, в десяти километрах от пограничного франко-итальянского перевала, мы подыскали дом — крытую провалившейся черепицей хибарку втридорога, так как арендовали мы не через фирму недвижимости, которая потребовала бы договор минимум на сезон, а от негодяя пересъемщика без всяких там лишних бумажонок. Наш невзрачный каменный домик стоял в ста метрах от серпантина, выбегавшего к нам из-за склона горы, за которой скрывался, конечно, святой, но дороговатый Сен-Мартен. Наш собственный небольшой участок сплошь зарос тростником и осокой, а чуть ниже его были ухоженные участки похожих на маленькие виллы загородных домов, обитателей которых мы никогда не видели, но где по вечерам, словно сам собой, зажигался свет.