Панцирь (СИ) - Гардеев Андрей. Страница 20

Белесая личина фурката болталась на поясе, прикрывала промежность. Если бы она была надета на живого хозяина, мой разум называл бы его, не иначе как Улыбчивый, но теперь, когда лицом пользовался Идол, в голову не приходило никакого другого слова кроме как тварь.

Остановился в пятнадцати шагах.

— Мы приветствуем тебя, — произнесло тело.

Мой ответ не очень уверенный.

— Ну, здравствуй.

Пространство точно скрипело. Как будто сошлись две железки. Давление исходило со стороны каменного массива, обтянутого рыжей сетью. Из-под снега, закрывшего часть гранитного ложа, на меня пялилось еще одно рыжее семечко. Я увидел: все нити вились к нему. Пульсировали.

Что это было: нервная система, может вены?

Семечко алтаря такое же как то, что свисало с рукава Идола, но шипы торчали из мясистого глаза в центре. Глаз не был залит лавовой ржавчиной полностью, он метался смотрел везде и всюду.

Мерзость.

— Что ты, Бездна, такое? — спросил, потому что должен был.

— Танцор, мы десятки раз обсуждали это, — он качнул головой. — Не начинай старую песнь. Мы есть Бог. Как бы ты не спорил, истина она одна. Суть есть суть.

— Чушь, отродье.

— Отродье? — он улыбнулся шире, до неестественного. — Грубый бесхребетный малёк, мы идеал. Это доказано. Ты опоздал.

— Боги заперты и забыты.

— Пока заперты, — он кивнул. — Но забыты? О, солнце, нет. Твои данные устарели. Да и ты устарел. Мы радуемся, что ты, славный Кхунский Чемпион, вылез наконец-то из своей заблеванной от ужаса норы. Тебе должно быть стыдно, ты так долго прятался. С другой стороны, у тебя были какие-то причины. У тебя всегда были какие-то причины, этим ты и вызывал интерес.

Даже у Короля не поднялась рука на первых, спасенных нами, а тебя ничего не смутило. Мы навсегда в восхищении. По поводу Богов, старые заперты, а новые, — он скинул мушкет с оружейного упора, сделал шаг в сторону камня и расправил руки в стороны, будто крыльями обняв мир; улыбка его стала шире. — Новые, как видишь, самые свободные существа этого мира. Видящие, гордые, славные.

— Много болтаешь, тухлоглазый.

— Тухлоглазый? Обнуление забрало и твои манеры, — качал головой. — Мы объясним, пустышка. Убитые спасенные. Ты их убил, когда они наслаждались нашим посмертием.

Не помнил.

— Не трать силы. Буду отрицать. И мне на самом деле все равно.

Я врал.

Он смеялся.

— Обнуленный. Такой пустой, что нам даже как-то неудобно шарить по твоей голове. Пустота, пустота, шрамы, осколки и костяки шаблона. Как на пустую жилу уставились, но то ничего не меняет. Лезть в твою голову нужно. Ты же, малек, понимаешь? Готов? Наша “кирка” уже жаждет.

С лица Идола ушло всякое выражение, а затем он подкинул свисающее с запястья семечко, схватил и сжал в кулаке, обратив в жижу.

Мир превратился в оранжевый отцвет. Короб разума сдавило, в одной из точек его пробило ржавым ментальным гвоздем, который тут же начал травить мыслеплоть.

Моды моментально перегрелись, обжигая лицо холодом.

Я вздрогнул.

Из недр памятного кладбища вытянуло два воспоминания. Понимая, что с их помощью Идол пытался нащупать рычаг давления, я успел отбиться от одного: спрятать, запереть его в субличность, не давая хоть как-то повлиять.

Второе, подобно склизкой рыбине, вырвалось из хвата клешней разума, чтобы разозлиться и тут же ударить в голову.

Рыжая вспышка.

О, Бездна.

Массив треснул по черепу. Казалось я слышу треск. Тот застрял в ушах и повторялся, точно искаженная запись: навязчиво, хрипло и нереалистично — даже скорее насмешливо.

Воспоминание представало во всей красе:

Моя кханник передо мной. Шиб Черноволосая. Тонкое лицо, большие глаза, грудь оголена.

Я ценил ее красоту, она грела мне постель. Это естественно не любовь, дхалы к этому не способны.

Нет.

Так говорили хади. Это лишь одно из сотен преступлений за которые мы их презирали.

Ложь ради красоты, цельности; нет — за обиду, за несогласие. Насилие для многих из них — яд. Для нас — жизнь.

В руке Шиб окровавленный топорик. Глаза горят рыжим — определенно заражена. Барельеф пульсирует, грязно, навязчиво приковывая взгляд, приводит к мыслям о сексе. Моды сбивают направление.

Бросаю взгляд вниз — правая ладонь изуродована. Виднеется синева кости.

Я закрывался ею от удара?

Похоже.

Вот тебе и “Яма”, вот тебе и десятилетия имперских войн, тысячи битв в кругу.

Два пальца потеряны, еще два и часть кисти болтаются на мясных и кожаных полосках. Цел лишь большой.

Но я уже пришел в себя.

Агония и шок лишь хрустящий сор под сапогами функционала модов.

Меч в левой руке, у Сущности, забравшей Шиб, нет и шанса.

В два движения я отбиваю ее неловкий удар топором и отсекаю пальцы; обратным ходом ссекаю и руку.

Мое оружие не требует заточки — двухцветный меч — артефакт эпохи Богоборцев. Он режет легко и пьяняще. Но Шиб не меняется и не страдает.

Улыбка проступает оскверняющим гнойником. Не ее улыбка; когда улыбалась она, то всегда чуть прикрывала правый глаз. Последствия детской травмы.

Заражена.

Двухцветный меч пробивает ей голову в переносице; обжигающее чувство — от руки до сердца, а затем и шаблона — ощущение предательства, которое придется совершать еще много и много раз. Оно жжет кисть, пальцы. Я морщусь. Идол давит на это — чувствую вмешательство четко, он пытается раздуть его, эту мысль, оскверняющий огонь убийства того, кого обязан Справедливостью защищать. Огонь захватывает руку, плечо.

Я выныривал, мысленно отшвыривая воспоминание в сторону.

Какая глупость.

В момент, когда она оказалась заражена, она уже была мертва.

“А что если нет?”

Отставить.

Воспоминание вообще правдиво?

Бросил взгляд на правую руку — кисть отличается тоном от кожи предплечья. Чуть раньше я не замечал этого, потому что не всматривался или потому что не знал.

Память про изувеченную руку — истина.

“Значит и про убийство”.

Верно.

“А она дала тебе четырех детей”

Истина.

Но это пустота.

“Ты убил ее”.

Правда.

“Было ли это необходимо?”

Вероятно.

“А что если Посмертие реально?”

Давление усилилось, сознание помутилось.

Невозможно.

“Ты поспешил — это очевидно”.

Вранье. Я отдал кисть, чтобы проверить. Скорее промедлил.

“А почему тогда ладонь на месте?”

Я не знаю.

“А если Посмертие способно спасти от Бездны?”

Мир принял в себя рыжие мазки. Снежная степь в моих глазах горела.

Невозможно.

“Вероятность есть?”

Давил.

Ржавчина осела на зубах, мерзко захрустело.

Сплошная горечь.

Сплюнул.

Мотнул головой. Улыбка на теле Идола расширялась в обзоре, калеча вид головы — растягивалась во весь горизонт.

Зачем от нее вообще нужно спасаться? Это то, на что обречен каждый.

“А что если Идол — настоящий Всетворец, и его Воля — спасение?”

Нет.

“Противишься его Воле?”

Невозможно; я кхун. Я и есть первичная Воля.

“Дети Всетворца — его персонифицированная Воля. Мы — он, вы — старая чешуя, ту что он отбросил”.

Сомнительно.

“Ты лишь бессмысленное щупальце, нашедшее кристаллик сознания”.

Только слова.

“Нам надоело. Какой же вшивый бессердечный гордец”.

И он сдавил череп.

Я закричал.

Это даже не мои мысли, уже и сам не знаю, о чем думал. Сколько процентов надумал из них, действительно, я?

Идол воспроизводил нужные ему идеи, травил ржавчиной.

Образы всплывали в голове: оранжевая кровь, лава, рыжеглазые войска, смех, отступление дхалов, смерти, казни невосприимчивых — все это смешенное с непрекращающейся битвой, где каждый враг — осажденный отродьем сородич. Стрельба из “Богоборца” пока хтоны не закончились, а пальцы не почернели от яда; и многодневный танец мечей: рубящие, тычки, финты, удары кулаками, локтями, ступнями и коленями, тут даже укусы и безнадежные плевки, но у нас была цель — сопровождали кого-то важного.