Церковь в мире людей - Кураев Андрей (протодиакон). Страница 42

Действительно, в каждом человеке есть то, что традиционно считается мужским началом, и то, что считается женским. Разум и чувства. Воля и чувствительность… Муж в повествовании об Эдеме – это разумно—рассудочная часть человеческой души, а с женственностью соответственно связываются чувства.

Почему же человечество двусоставно? Просто библейское повествование с самого начала утверждает, что мир имеет право быть разнообразным. Христианство – это религия плюрализма, а не монизма. Многие индийские философы, например, говорят, что есть только "Единое" – "Непостижимое", "Непознаваемое", "Неизреченное", а все остальное только кажется, но бытием не обладает. Поэтому если какая—то реальность нам кажется отличной от "Единого", то значит наш ум помрачен и загрязнен.

А Библия поясняет: быть не—Богом – это не грех. Быть иным, чем Бог, – это не проклятье. Бог такими нас создал. Он Сам любуется разнообразием мира (“И увидел Бог, что это хорошо”). Так и человеческая природа с самого начала оказывается разнообразной, носящей в себе мужское и женское начало.

Мужчина и женщина – разные, но это не значит, что кто—то из них "хуже" другого.

– И все же многие утверждают, что некоторые устои и традиции в Православии нужно менять. Они якобы не подходят сегодня нашему обществу. Допустим, если девушка приходит в церковь в джинсах – это всегда плохо.

– Нет такого человека, который не согласился бы с тем, что в Православной Церкви что—то надо поменять. Вот только каждый по—разному понимает, что именно подлежит перемене. Один скажет, что надо избавиться от модернистского наследия петровской эпохи и вернуться в московскую Русь, воссоздать пение на старообрядческий манер, безо всяких там "Литургий" Чайковского. А другой, например рериховец, скажет, что надо отказаться от веры в то, что Христос воскрес, заменив ее верованием в то, что Христос просто "разложил Свое тело на атомы" [87].

Отношение же к брюкам никак не является устоем Православной Церкви и православной веры. Это не вероучительная, а этикетная форма на сегодняшний день. Но когда—то за этим стояли две серьезные вещи.

Первое. В брюках в старые времена порядочные люди вообще не ходили. Ни мужчины, ни женщины. Так было в Древнем Риме, так было в Палестине, так было в Византии. Люди ходили в туниках. А в брюках ходили варвары: они были кочевниками, все время верхом на лошадях. И вот чтобы не натирать ноги об лошадь, они обматывали ноги тем, из чего потом получились брюки. Когда по Константинополю шел человек в брюках, то своим брючным видом он показывал, что он варвар, то есть не христианин, и его не пускали в храм [88].

Когда варвары стали христианами, этот мотив ушел. Но появился другой, связанный с карнавальными переодеваниями, которые когда—то имели религиозный смысл переворачивания всего наизнанку: мужчины в женской одежде, женщины в мужской, мирянин одевается монахом, нищий – царем, ребенок – стариком, человек – зверем.

Эти переодевания на Святки или Масляницу были рудиментом очень древних языческих ритуалов встречи Нового Года.

Глав ная забота древнего человека – забота об уничтожении истории. Человеку архаического мышления тяжело жить в истории как в пространстве уникального поступка уникальной лично сти. Он чувствует себя надежно, только копируя чей—то поступок, отождествляя себя с героем, который впервые совершил некий акт. То "впервые" оказалось удачным. Значит, если отождествить себя с тем временем и тем героем, можно гарантировать удачу и своего нынешнего проекта. Скажем, полинезийцы, отправлясь с острова на остров, убеждают себя, что это не они плывут, а тот человек, который впервые переплыл океан.

Архаический человек воспринимает историю как экологическую катастрофу. И новогодние ритуалы у всех архаичных народов – попытка возвращения в точку альфа, когда не было ни меня, ни космоса, когда мы еще не грешили и все еще было возможно.

Приходит весна, начинается новый жизненный цикл. И хочется все плохое оставить в прошлом, избавиться от груза ошибок, как бы отменить историю, начать все с начала. А началом всего, первой страницей космической истории был хаос. Соответственно, обновление жизни должно придти через погружение неудавшейся жизни, жизни, коррумпированной неудачами и грехами, в первобытный хаос.

Скоморошество, выворачивание всего наизнанку, смена социальных ролей, смешение мужского и женского, молодого и старого, было разрушением социального космоса, устоявшихся социальных ролей, стереотипов. А, значит, суматоха масляницы есть путь возвращения к докосмическому хаосу – возвращение на ту строительную площадку, на которой можно еще раз попробовать с нуля построить мир новый и, быть может, лучший. Собственно, "Интернационал" мог бы быть прекрасной святочной или масляничной колядкой: старый мир мы "разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим". Тут поистине "анархия – мать порядка".

Поэтому переодевания мужчин в женщин и наоборот – это своего рода языческая форма покаяния, выражение желания жить по—другому.

Но пришло христианство и принесло иные формы покаянного поведения: изменение не одежд, а сердец. Языческая лучинка на фоне евангельского солнца стала восприниматься не как источник слабенького, но света, а как источник вполне заметного чада…

Церковь понимала этот религиозный подтекст святочных или масленичных праздников. Скоморошество было альтернативой крещения и исповеди, ибо норовило обновить жизнь без покаяния – просто хохмами и переодеваниями…

Память об этом некогда серьезном религиозном языческом подтексте переодеваний повлекла за собой серьезное же, но уже негативное отношение к тому, что женщины надевают мужскую одежду.

И, кстати, нет тут никакой дискриминации именно женщины. Неодобрение "переодеваний" касается всех – независимо от пола. Все мы знаем, что порой приходится выслушивать женщине, если она заходит в храм в "мужских" брюках. Но вы попробуйте представить себе, а что пришлось бы выслушать мужчине, решившему зайти в храм в юбке! [89]

Но духовенство сегодня ходит в "духовном платье": в одежде, которую светские люди считают типично женской (даже ряса запахивается у нас на левую сторону, а не на правую, как у мужских рубашек). Как всегда при работе с Библией, тут неизбежен вопрос: отчего, на каком основании какие—то ветхозаветные установления мы воспринимаем буквально, а буквально соседние – считаем устаревшими. Напомню, что на той же странице Библии, где говорится "На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье", заповедано и следующее: "сделай себе кисточки на четырех углах покрывала твоего, которым ты покрываешься" (Втор., 22, 12). Так что если кто—то будет изгонять из храма девушку в брюках, я бы советовал к этому вышибале подойти с вопросом – "А на Ваших покрывалах в доме есть ли кисточки по углам?".

Ну, а что касается джинсов, то я вполне согласен с Валентином Распутиным, который с полной своей симпатией описывает женщину, что "сама одевалась хоть и не броско, но по моде, дав моде притереться в народе, приглядевшись, что в ней хорошо и что нет. Джинсы – да ведь это крепчайшая, хоть на камнях дери, ткань; эту моду давай сюда. Кожаные куртки пошли – да ведь кожа испокон была у нас в носке, забыли о ней по великой бедности, а миновала нужда, и о коже пора вспомнить" ("Дочь Ивана, мать Ивана")…

– Да, так как же вы объясните очевидную дискриминацию женщины, которой во время регул запрещают даже в храм входить?

– Простой ответ звучит так: в храме неуместна никакая и ничья кровь. Слишком много крови текло в религиях до Христа. Священники даже ветхозаветного храма ходили по щиколотку в крови. Но Кровь Христа остановила потоки крови, проливаемой ради Бога. И как сегодня вегетарианцы гордятся тем, что "я никого не ем", так и христиане радуются тому, что наша жертва Богу – умная, словесная, бескровная.