Церковь в мире людей - Кураев Андрей (протодиакон). Страница 89

Ну где же современные этнографы? Неужели не понятно, что именно в таких местах, как Дивеево, куда стекаются народные паломники со всей страны, и надо исследовать народные верования? И к сожалению надо сказать, что эти бредовые листовки паломники уносили, а не выбрасывали…

Теневое сознание вышло на свет. Замечательно: теперь тень стала виднее, ее пристальнее можно разглядеть, а потому можно с ней дискутировать по дневным правилам – открыто.

Чем опасно отсутствие внутренней и внешней цензуры в эпоху грамотности и издательской дешевизны?

Если человек вообще неграмотен, живет своим огородиком, своей семьей, обычным приходским распорядком, то с него любая идеология сходит как с гуся вода. Он недоступен глубинному воздействию модных идеологем (ср. "пролы" в романе Оруэлла "1984").

Человек по—настоящему образованный тоже недоступен идеологической обработке: он знает, что надо десять раз проверить, прежде чем поверить какой—то сплетне.

А вот человек полуграмотный – он научился читать на свою голову, но не научился брать дистанцию от прочитанного. Он охотно верит листовкам и газеткам. А, значит, он становится управляемым. Его легко превратить в часть толпы, чего—то требующей и против чего—то протестующей (что требовать и когда протестовать – укажут листовки). Именно это является новым феноменом нашей церковной жизни.

В результате та теневая фольклорная культура, которая всегда была в Церкви, начала выплескиваться наружу. Всегда, во все времена алтарники сплетничали про попов, но только сегодня начали издавать свои газеты (типа "Русь православная", "Сербский крест", "Русский вестник" и т.п.). Всегда бабушки пугали друг друга рассказами про "сглазы" и "колдунов". Но только сегодня про это начали писать книжки. Всегда "калики перехожие" разносили по свету весть о его завтрашнем конце и уверяли, что они точно знают, что где—то на чужой стороне уже родился антихрист, и скоро он пожалует к нам. Но лишь сегодня их рассказы записываются на диктофоны, а потом публикуются в книжках типа "ИНН – печать антихриста" да озвучиваются по радио голосом Жанны Бичевской.

Впрочем, уже и из уст приходских священников модно услышать проповеди о том, что архиереи – такой тормоз церковный, который не позволяет народному благочестию прославить народных святых (под коими опять же понимаются Иван Грозный и Григорий Распутин). При встрече с такими декларациями соглашаешься: да, батюшка в данном случае совершенно прав. Архиереи – это тормоз. Только слово тормоз – хорошее слово. Надо тормозить, не торопиться, потому что иногда, когда все сползает в какую—то пропасть, имеет смысл притормозить – чтобы не захлебнуться в этом вполне большевистском и протестантском пафосе. Мол, мы – народ, мы сейчас всей колхозной массой поднимемся на борьбу всех одолеем, хотя темные силы с панагиями нас злобно гнетут… Это все тот же приступ обновленчества.

У этих людей уже сформировались диссидентские привычки, привычка бунтовать. Когда я говорю о них, я отчасти говорю и про себя самого. Потому что я легко мог бы оказаться в их рядах – вся инерция моего нецерковного воспитания меня туда толкает. Интеллигенту трудно быть вместе с властью. Для него неестественно власть поддерживать. Он себя очень уютно чувствует в диссидентском подполье, особенно если оно более или менее безопасное: ты им фигу показал и спрятался, а на самом деле тебя никто и не преследует. То есть психологически я понимаю, почему эти люди там, но все—таки надо хоть чуть—чуть церковно взрослеть и церковно меняться.

Их листовки и газеты, проповеди и шепотки капля за каплей учат не доверять церковной иерархии: "большинство из нынешних архиереев бесконечно далеки от всякой истинно—духовной жизни. Но Бог не без милости. Придет время, и Господь Сам укажет нам такового. И когда сие произойдет, то лжепастыри—клоуны в страхе будут сами бросать свои рясы и побегут из России… Зыбко наше положение – положение гонимых "маргиналов" и "экстремистов" в родной Церкви. А они, облеченные чинами и златыми ризами, твердо стоят на ногах. За ними – закон, официальное признание, земное основание, права, поклонение теплохладной паствы, непрерывная копеечка, гарантии, дружба с сильными мира сего! Так мы и маемся – по виду вместе, по духу – давно врозь! Враги Православия, – вовсе не "заблудшие" – сознательно выбрали свой путь, и он не совпадает с нашим. В нынешних условиях мы просто не имеем права ждать пробуждения их совести, страха Божия – это преступление перед Богом и Отечеством! Они к покаянию неспособны. Как же к ним относиться? Со святою ненавистью и кроткой беспощадностью!" [316].

В общем, сегодня революционные настроения столь сильны и массовы, что не замечать их уже нельзя. И тут уже и я обращаюсь к архиереям и молвлю им на нашем, церковно—славянском наречии: "Владыки, дорогие, да ведь под вашими афедронами кафедры уже горят!".

Особенно отчетливо реформаторский потенциал заметен у ревнителей прославления Ивана Грозного…

Дискуссия об отношении к Ивану Грозному касается самых глубин церковной этики. Это вопрос о том, есть ли ограничения в средствах у церковного человека, преследующего цель, которая ему представляется предельно (беспредельно) благой.

У религиозного человека есть риск сорваться в большевизм. Большевизм был обречен на террор. Самое дурное в его практике было следствием самого высокого в его проповеди. Слишком уж велика была поставленная цель – счастье всего человечества на все будущие века. Эта цель – абсолютна в сознании ее служителя. Но абсолют именно потому и абсолют, что ни с чем не соотносим. В сиянии абсолюта растворяются все "частности" "великого пути". Все средства слишком малы для столь великой цели – и потому ни одно из них не может быть однозначно плохо. Это Император Николай II мог задуматься: а стоит ли ради сохранения своей власти или власти династии проливать кровь сотен людей? А Ленину над такими вопросами даже смешно было бы размышлять: по сравнению с безмерным счастьем миллионов, прыгнувших—таки "из царства необходимости в царство свободы", что значит жизнь нескольких тысяч, сломавших свои шеи в этом всемирно—историческом прыжке?! "Наша цель – оправдать наши средства".

Что—то похожее искушает и церковнослужителя: благо Церкви – это абсолют, и ради него, кажется, можно… Можно смолчать, можно поддакнуть, можно подписать, можно подтвердить, можно приговорить… В христианстве есть противовес этим искушениям Евангелие, молитва к Распятому за нас, традиция ежедневного покаянного труда. Но это все так легко забывается в суете нужных, еще более нужных, совсем неотложных дел…

Василий Розанов, юродивый русской философии [317], задался как—то вопросом: «Каким образом христианство, столь к человеку благожелательное, однако пришло к инквизиции? Ведь перелома из „да“ в „нет“, перелома в убеждениях, в вере, в идеалах мы при этом нигде не наблюдаем! В этом—то все и дело, что разлома нет! Нельзя сказать, исторически не было, что 1000 лет „гладили по голове“, но потом „начали жечь“. Ничего подобного! Никакого перелома, реформации, бури: тихое веяние. Веет, веет, гладит волосы, сладко, съедобно, веет, опять веет, горечь, опять сладко, еще слаще, веет, веет, чей—то раздался стон, но все замерло, веет, веет, выпали гвоздики, выпали иголочки, кого—то укололи, смертельно, веет, веет, хорошо ли, дурно ли, все мешается, все непонятно уже, веет, веет. Инквизиция вошла в Церковь „дифференциалами“… Никто не заметил ее! Когда те 5—6 кардиналов, которые постановили „сжечь“ и действительно „сожгли“ кого—то, то никому решительно не пришло на ум спросить, не „впали ли они в ересь?“, „не отделиться ли нам от них?“» [318]…