Дураков нет - Руссо Ричард. Страница 50

В конце концов Большой Джим – лицо его превратилось в кровавую маску – опомнился от града обрушенных на него ударов, последний удар развернул его к двери, и отец Салли, пошатываясь, выбрался на улицу, точно и сам собирался уходить. Дождавшись, пока за ним закроется дверь, он упал на колени, наблевал на тротуар и отключился. Он пролежал без сознания добрые десять минут, за это время вокруг него успела собраться небольшая толпа и кто-то послал за доктором. Брат уверял Салли, что Большой Джим просто-напросто потерял сознание, но Салли не сомневался, что отец мертв, да и могло ли быть иначе: глаз заплыл и не открывался, нос свернут набок – разумеется, мертв. Но еще до прихода врача Большой Джим закряхтел, очнулся и поднялся на ноги – по всей видимости, сон придал ему сил. И когда он, пошатываясь, поплелся к дому, никто его не остановил. Салли с братом Патриком двинулись следом – на безопасном расстоянии, как они полагали, – но в квартале от дома Большой Джим почуял, что они тут, обернулся, схватил сыновей за ворот и подтянул к своему изувеченному лицу, так близко, что Салли почувствовал запах крови и рвоты. “Матери не говорите”, – предупредил отец.

И даже после развода с Верой Салли считал себя лучшим отцом Питеру, чем был ему Большой Джим, хотя и признавал, что это не бог весть какое достижение. Салли с грустью понимал, что на самом деле он лишь немногим лучше Большого Джима. Салли не бил Питера – он просто его не замечал, не вспоминал о нем месяцами, и эту простую правду ему было непросто принять, но и отрицать невозможно. Время пролетело незаметно, а Вера с помощью Ральфа сумела отлично позаботиться о сыне. Порой Вера этого не говорила, но давала понять Салли, что у них все хорошо и без него, – кажется, так и было. Вера уверяла, что Ральф относится к Питеру как к родному, хоть он ему и не родной, что Питеру хватает и любви, и всего остального. Мы – семья, сообщала Вера таким тоном, что Салли понимал: если он попытается навязать им свое общество, то тем самым поставит под угрозу благополучие семьи. Так Салли нашел предлог оставаться в стороне и, если честно, был благодарен за свою свободу.

Именно Ральф, а не Вера время от времени находил его и зазывал в гости – повидать мальчика, посмотреть, какой он стал большой, такой большой, что Салли его не узнает. Это была неправда. Салли всегда узнавал Питера по странному обеспокоенному выражению лица, это его выражение унаследовал Уилл, но Уиллу оно идет, подумал Салли. Нечастые вылазки с сыном давались ему с трудом, он понятия не имел, что сказать вечно хмурому мальчику, который всегда следит за спидометром и докладывает матери, с какой скоростью ехал Салли. Обычно они проводили время в людных местах – в кино или луна-парке, – чтобы не оставаться наедине.

Как родитель Салли действительно был опасен. Он не видел ничего страшного в том, чтобы накормить ребенка корндогом и потом катать на карусели, пока корндог не полезет обратно, после чего Салли приходилось отмывать мальчика, чтобы можно было везти его домой. В каждую из таких вылазок они рано или поздно оказывались в грязном мужском туалете, где Салли, намочив бумажные полотенца, пытался оттереть кислую рвоту с рубашки и брюк сына и слышал, как говорит голосом Большого Джима Салливана: “Только матери не говори, ладно, парень?” Потом они садились в машину, Салли опускал все стекла и гнал как сумасшедший, надеясь, что по дороге до дома одежда Питера высохнет на ветру.

Порой Питер на обратном пути засыпал, привалившись к нему, и когда они приезжали к Вере, Салли относил сына в дом. Волосы мальчугана всегда пахли чисто и сладко, как сейчас у Уилла. Они пахли хорошим домом, вдруг понял Салли, чистотой, благопристойностью, безопасностью. Всем тем, что обеспечивали Питеру Вера и Ральф. Поэтому Салли и не приезжал к Вере, пока Ральф в очередной раз не отправлялся его искать.

В круглосуточном кафе возле съезда на федеральную автостраду Салли купил внуку креманку мороженого с вишенкой наверху. У него самого в животе зловеще урчало, но себе он взял только кофе.

– Побольше кофеина, – сказал он официантке.

Девушка, которая приняла заказ, явно была слишком расстроена тем, что пришлось работать в праздник, и не отреагировала на шутку. Когда принесли мороженое, Салли отошел к таксофону у входа в кафе. Вера взяла трубку после первого же гудка.

– Привет, – сказал Салли. – Вы там никого не хватились?

– Я так и знала, – ответила его бывшая жена. – Где ты?

– Не твое дело, – отрезал Салли. – И ты не могла этого знать, я сам только что это обнаружил. Он спрятался в кузове пикапа.

Из телефонной будки Салли видел, что внук нервно ерзает. Наконец он привстал на коленях на сиденье и заглянул поверх спинки дивана. Салли помахал мальчику, тот улыбнулся – вид деда его успокоил.

– Они прочесывают квартал. – В голосе Веры по-прежнему сквозил укор.

– Значит, пусть возвращаются домой, – сказал Салли. – Я привезу его через полчаса.

Повисло такое долгое молчание, что Салли подумал, Вера повесила трубку, а он не услышал щелчок.

– Ты еще там?

– Не знаю.

– Не знаешь, там ты или нет?

– У тебя разве не бывает такого ощущения?

– Какого?

– Как будто тебя нет.

Он не собирался обсуждать подобные вещи с бывшей женой, чья способность жалеть себя, по мнению Салли, не знала границ.

– Никогда, – ответил он. – Ни разу такого не было.

Он так сказал, потому что это правда и потому что Салли хотел, чтобы Вера ясно поняла: он ни капли ей не сочувствует.

– Твое счастье. – И Вера повесила трубку.

Уилл доел мороженое, и Салли показал ему венерку, та по-прежнему валялась у него в кармане, он обнаружил это, когда разговаривал по телефону.

– Это ракушка. – Уилл потрогал лежащую посередине стола венерку.

– Точно, – сказал Салли. – Но внутри кое-что есть.

Уилл отдернул руку, по-новому взглянув на венерку.

Салли постучал по ней рукояткой ножа. Венерка зашипела.

– Оно может вылезти?

– Оно держится за ракушку изнутри, – пояснил Салли. – И вылезать не желает.

– Я бы вылез, – заметил Уилл.

– Не вылез, если бы был венеркой. Внутри безопасно, – сказал Салли. – Вы с братом все время деретесь?

Уилл не знал, что ответить на этот вопрос. По сути, они никогда не дрались, если не считать дракой Шлёпины террористические атаки. Если дедушка Салли называет “дракой” эти атаки, то они с братом все время дерутся. Уилл решил ответить уклончиво.

– Иногда, – сказал он.

– Мы с братом тоже дрались, – сообщил ему Салли.

– Уже не деретесь?

– Он погиб в аварии, – пояснил Салли.

Это известие поразило Уилла, ведь он едва не пожелал брату смерти, остановил его лишь страх, что желание сбудется и об этом узнают.

– Я буду жить с папой, – выпалил Уилл свое желание и сам себе удивился.

До чего странный день. Он отомстил Шлёпе, водил машину и вот теперь беззастенчиво наврал деду. Весь прошлый месяц Уилл представлял себе новую лучшую жизнь. Родители разведутся, и он будет жить с отцом. Сперва эта мысль его напугала. Он понимал, что развод – ужасная штука и мечтать о нем дурно, но не так дурно, как желать смерти Шлёпе, а Уилл боялся, что если он не найдет выход, то этим все и закончится. И он выбрал развод. Конечно, расставаться с матерью было жалко, но тут уж ничего не поделать. Придется ею пожертвовать.

Самое приятное в фантазиях о разводе была уверенность в том, что без Шлёпы Уилл сумеет доказать отцу, какой он хороший мальчик, такой мальчик достоин большой любви, такой мальчик никогда – или почти никогда – не доставит хлопот. И как только семья разделится, мать догадается, что все беды на самом деле от Шлёпы. Пока что она этого не понимает. Что бы ни случилось, кто бы ни был виноват, она равно наказывала обоих. Кричала на обоих мальчиков, шлепала обоих мальчиков, отправляла обоих мальчиков в их комнату. Но после развода Уилл исчезнет, а проблемы останутся, тогда она позвонит отцу и они сопоставят факты. Мать скажет, что Шлёпа всю неделю вел себя плохо, а отец ответит: “Очень жаль. Уилл вел себя идеально”. И до родителей дойдет.