Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна. Страница 176

Герасимов обнял ее за плечи, она отстранилась, засмеялась и его тоже назвала глупой обезьяной. Так она величала всех молодых людей, проявлявших к ней интерес. Она вообще вела себя высокомерно, могла унизить публично какого-нибудь нежного воздыхателя. Но на нее не обижались, наоборот, многим нравилось в ней именно это.

В документах имя Станислава Герасимова упоминалось еще несколько раз. Кто-то из свидетелей утверждал, будто Михеев приревновал Машу именно к Герасимову, кто-то называл другие имена.

После окончания летней сессии компания из десяти человек отправилась на дачу к Демидовой. Родители ее в это время находились за границей. Михеев и Герасимов были в числе приглашенных, однако Герасимов не поехал. Он простудился и лежал дома с высокой температурой.

Поселок был старый, не ведомственный. Дача досталась родителям Демидовой по наследству.

Вечером, часов в одиннадцать, три девочки и три мальчика, в том числе Демидова и Михеев, отправились купаться на озеро. Оно находилось в трех километрах от дачи, по другую сторону железной дороги.

Маша и Юра обогнали остальных, о чем они говорили по пути, никто не слышал. Когда пришли, Михеев заявил, что собирается переплыть озеро и вернуться обратно, разделся и бросился в воду. Ширина озера была около восьмисот метров. На противоположном берегу росли какие-то особенные лилии, он пообещал сорвать одну и принести Маше. Вместе с ним прыгнули в воду еще двое, мальчик и девочка. Остальные трое, в том числе Маша, остались сидеть на берегу.

Ночь была ясная, лунная и очень теплая.

Когда Михеев доплыл до середины, Маша заявила, что замерзла, хочет спать и отправляется назад, на дачу. Ее уговаривали подождать, но она ушла.

Михеев доплыл до противоположного берега, вернулся, держа во рту стебель огромного белого цветка. Узнав, что Маша ушла, выбросил лилию, оделся и побежал за ней. Обнаружив, что на дачу она не приходила, он отправился ее искать, перед этим выпив залпом стакан водки и не закусив. Свидетели утверждали, что он находился в возбужденном состоянии и повторял: найду и убью, придушу своими руками, не могу больше!

Примерно к часу ночи с озера вернулись остальные, решили не ждать Машу и Михеева, все проголодались, а эти двое пусть себе выясняют отношения.

В половине третьего Михеев влетел в дом с криком: «Надо „скорую“! Машка!» На даче был телефон. Ничего никому не объясняя, Михеев долго крутил диск и не мог понять, что звонить надо через восьмерку. Все присутствующие увидели, что его руки, лицо и рубашка в крови. Кто-то догадался правильно набрать номер. Трубка оставалась у Михеева. Он сказал: «Приезжайте срочно! Человек умирает!», назвал адрес дачи, потом свою фамилию. Диспетчер стала задавать ему вопросы, в ответ он крикнул: «Некогда, мать вашу! Она лежит на стройке!», затем швырнул трубку и вылетел вон.

Кто-то последовал за ним, кто-то остался, чтобы дождаться «скорую».

В километре от дачного поселка, в березовой роще, строился дом отдыха. Через рощу проходил короткий путь от станции до поселка, и забор постоянно ломали. Стройка была чем-то вроде проходного двора. Ее пересекала безопасная, освещенная прожектором тропинка, которую протоптали дачники, не желавшие делать крюк.

В ярком свете прожектора подоспевшие мальчики и девочки увидели, что Маша лежит в неглубоком котловане, на косой бетонной плите, лицом вниз. На ней были шорты и легкий светлый свитерок. Он потемнел от крови. Из спины ее торчало что-то, и сначала решили, что это рукоять ножа. Михеев сидел возле нее на коленях и руками поддерживал ее голову. Некоторое время к ним не решались подойти. Наконец одна из девочек, у которой мама была врачом, осторожно спустилась в котлован, присела рядом с Михеевым, взяла руку Маши, попыталась нащупать пульс, но ужасно закричала и вернулась к остальным. Именно эта девочка рассказала потом, что Маша была пришпилена к плите, как бабочка булавкой. Кусок арматуры, торчавший из бетона, пронзил ее насквозь.

«Скорая» появилась только через час. Врач констатировал смерть. Вслед за «скорой» приехала милиция. После короткого допроса свидетелей происшествие было квалифицировано как убийство, Михеев Юрий Павлович был задержан как подозреваемый. И на первом допросе, и на всех последующих он вел себя глупо. Грубил следователю, на вопрос, какие отношения у него были с убитой, отвечал: не ваше собачье дело.

Следователь. Вы угрожали Демидовой Марии Артуровне, что убьете ее?

Михеев. Нет. Никогда.

Следователь. «Машка, я тебя когда-нибудь убью, честное слово! Убью, придушу своими руками!» Это ваши слова?

Михеев. Мои.

Следователь. Ну вот, а говорите, не угрожали.

Михеев. Да вы что, в самом деле! Я ее любил, я жить без нее не мог! Мы собирались пожениться.

Следователь. Значит, отношения у вас с убитой были близкие.

Михеев. Идите к черту! Бред какой-то!

Светало. У Сергея от долгого сидения над делом пятнадцатилетней давности ныла шея и начали слипаться глаза. Пепельница была полна окурками сигарет «Парламент-лайт». Он почти привык к ним за эту ночь. Он смотрел на фотографии, вклеенные в дело. Это была ксерокопия, и фотографии смазались. Девочка на бетонной плите, правда, напоминала бабочку, приколотую булавкой к шершавому серому листу.

«Зачем мне это? – думал Сергей, морщась и растирая затылок. – Мое дело – Шамиль Исмаилов».

Боль была такая, что у Владимира Марленовича перехватило дыхание. Он открыл глаза и уставился в темноту. Мягкие часы из музея Дали светились призрачным светом. Цифры и стрелки сияли ярко и холодно, как звезды, которые собрались падать, но раздумали и застыли, прочертив короткие вертикальные линии намеченного пути.

Была полночь. Всего лишь полночь. Раньше он в это время суток даже не собирался ложиться, но теперь отправлялся в постель не позднее десяти, поскольку просто не оставалось сил, чтобы продолжать бодрствовать.

Он отлично помнил, как принял перед сном свое лекарство, две таблетки. Дозы должно было хватить до шести утра. Но живот разрывался болью, причем она была какой-то новой породы. Боль-мутант, мощное ледяное существо, покрытое влажной крупной чешуей, вроде бы металлической, но живой, способной шевелиться, поскольку каждая пластина причиняла отдельное страдание. Тысячи пластин, тысячи оттенков страдания.

Владимир Марленович попытался встать, но чешуйчатая гадина не дала. Стоило совсем немного приподняться на подушке, и боль пронзила с такой силой, что он закричал. Гадина внутри него откликнулась, задрала вверх то, что должно быть у нее мордой, и издала причудливый долгий звук, похожий одновременно и на вой ночного ветра, и на рев реактивного двигателя. Краешком уплывающего сознания генерал понял, что гадина внутри него воет, обращаясь во мрак, из коего явилась и куда уйдет уже вместе с ним, с генералом.

Владимир Марленович закричал еще раз, и вой повторился. Он был не менее тосклив и безнадежен, чем его крик.

«Если я умираю, то скорей, пожалуйста, скорей, не могу терпеть», – то ли прошептал, то ли подумал генерал и услышал тяжелые шаги по лестнице.

Они с Натальей Марковной давно уже не спали вместе. Их общая спальня находилась внизу, генеральша спала там, а эта, верхняя, с полукруглым окном, считалась гостевой. Сначала генерал уходил сюда просто почитать, потом переселился совсем и даже дверь запирал на ночь, так ему было спокойнее.

Тихий стук и голос жены донеслись до него издалека, он не разобрал, что она там, за дверью, говорила, но ему стало немного легче. Он не один, не наедине с таинственной беспощадной тварью внутри него. Сейчас войдет Наташа, он попросит лекарство, сжует сразу четыре таблетки, и гадина уснет на час, на десять минут, не важно. Лишь бы хоть немного отдохнуть от боли.

Но Наташа все не входила. Стук повторился, уже громче, и генерал услышал, как она кричит звонко и тревожно: