Акварель для Матадора - Курицын Вячеслав Николаевич. Страница 25

Первые дни он перенёс на удивление спокойно. Он ждал, что ломка начнётся сразу. Так не случилось. Мелкие судороги стягивали мышцы в болезненные жгуты, слезились глаза. Но глаза можно было закрыть, к боли привыкнуть.

Беда пришла ночью. Пуся проснулся от сильного удушья. В горле стоял огромный ком стекловаты.

Шторы на окнах, ваза на шкафу приобрели угрожающие очертания. От штор и от вазы к Пусиному горлу тянулись злоумышленные тени.

Он перестал спать, лишь изредка впадая в серое болезненное забытьё. Предметы в комнате вдруг стали кривляться и передразнивать Пусю. Он пытался грозить им кулаком, но острая боль пронзила руку от плеча к ладони, и рука упала, как плеть.

Хлынули глюки. Коровы бродили по лугу со снятой кожей и протяжно мычали, когда слепни садились на них и терзали обнажённую плоть. Одна корова была размечена по сортам мяса, как это было в детстве на картинке в магазине «Мясо-рыба-колбаса». Прямо по мясу были выжжены грубым железным клеймом римские цифры — от одного до тринадцати.

На перекрестье двух палок цифры X копошилось сразу четыре слепня. Они вырыли здесь уже настоящую яму, из которой беспрестанно сочилось сгущённое молоко вперемешку с кошачьей кровью.

Корова беспрестанно срала, и на её лепёшках мгновенно вырастали яркие огромные мухоморы.

С пыльного абажура ссыпались бледные бабочки, облепили, защекотали лапками Пусино лицо и упрямо тыкались маленькими головками в Пусины веки. Стоило Пусе приокрыть веки, как они дружно кинулись выедать радужную оболочку.

Мёртвый младенец в голубеньком комбинезоне вдруг прополз по потолку, из угла в угол, наискосок.

Пуся узнал младенца. Это была дочь какой-то беспутной бабы, у которой он в шальной компании как-то торчал в Астрахани две недели. У них тогда был большой мешок героина, величиной с кулак. Имени бабы Пуся не помнил. Помнил только, как он однажды, ввалившись в сортир, обнаружил её сидящей на унитазе, и она, призывно шлёпнув обветренными губами, сделала ему виртуозный минет. Ребёнок тогда всё время ползал по полу, путался под ногами, а потом выполз на балкон и замёрз там насмерть: тогда поднялся шухер в девять баллов, и Пуся оттуда свалил.

Пуся ринулся под подушку, под одеяло, чтобы не видеть, как задорно перебирает трупик фиолетовыми ручками-ножками. Но та же самая картинка отчётливо всплыла на обратной стороне век. Тогда Пуся стал запихивать подушку себе в рот, чтобы заткнуть собственный крик. И наконец отрубился.

Проснулся он в неожиданно приподнятом настроении, чувствуя, что должен встать и идти. Ноздри его колыхнулись, как паруса. Пуся понял, что в квартире есть наркотик.

Только в третьем часу ночи Зайцев избавился от Гаева: отмечали успешную премьеру «Тошнотворного шоу».

— Ну, выпей, не ломайся. В тебе же уже ничего нет. Не ломайся — расслабляйся, — наезжал пьяный Гаев на несчастного Володю Потапова. Но тот так выразительно рыгнул, что Гаев, вспомнив подробности шоу, быстро отстал. А скоро отвалился в угол и захрапел. Козлов повёз его домой.

Пока Потапов ходил в туалет, захмелевшая Галя Мухина рассказала Зайцеву, как ей нравится её собственный бритый наголо лобок. Как благодаря Жориной идее она впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему эротичной. При этом она стала поглаживать Жорин живот. Зайцев увернулся от Гали и поспешил в Теремок.

Пуся спал крепко и благостно, хотя в комнате был такой бардак, будто тут часов пять трахались под кислотой восемь человек. Пуся ухитрился даже распотрошить подушки: в воздухе плавали перья и пух.

Из ванной лилась протяжная украинская песня.

У Зайцева гостила киевская рок-группа «Бобок» в составе трёх человек: двое где-то шлялись, а третий старательно распевал под душем. Хотя, может, они там втроём заперлись и плещутся. Бес их, хохлов, знает.

Зайцев устало плюхнулся на табурет. Поморщился, отодвинул вонючую пепельницу. Всё, вроде, спокойно. Но дальше так жить нельзя: нужно срочно сдавать Пусю в лечебницу или просто выкидывать к едришкинои могатухе… Не хватало ещё неприятностей с совершенно посторонним человеком.

Да ещё Арина и этот Матадор… Зайцев пообещал Матадору что-нибудь разузнать, но рвать жопу вовсе не собирался. Достаточно того, что его этим загрузили. Загружен — значит, участвует. На большее его не хватит.

В глубине квартиры скрипнула дверь.

«Пуся, — понял Зайцев. — Ну-ка я сейчас поговорю с Пусей..»

И осёкся. По коридору плыла сомнамбула. Слепые полуоткрытые глаза смотрели сквозь предметы. Пуся двигался медленно, подняв маленькие ручки до уровня груди и согнув пальцы так, будто собирался кого-то схватить.

Лицо Пуси стало совсем синим, со щёк свисали голубые струпья. Из чёрной пещеры рта вываливался разбухший бледный язык. Чудовище двигалось прямо на Зайцева. Жора засуетился, оглянулся, куда можно спрятаться. Некуда.

Но не доходя двух шагов до кухни, Пуся уверенно открыл дверь, ведущую в комнату, где квартировали музыканты «Бобка». Через пять секунд он снова возник в проёме, держа в руках пузырёк с ярко-красной жидкостью.

— Акварель, — ошеломлённо прошептал Зайцев.

В ванной стихли пение и шум воды.

Пуся, по-прежнему не замечая ничего вокруг, засеменил в свою комнату.

— Пуся, — осторожно позвал Зайцев.

Тот вздрогнул, быстро глянул на Зайцева, на пузырёк, свинтил крышечку и махом опрокинул в себя препарат.

Лицо его за несколько секунд из синего превратилось в жёлтое. Гнилой рот свело подобие улыбки.

— Тю! — это вышел из ванной Ваня Окунь, солист «Бобка». — Тю, Пуся уже выпил мою краску… Я тебе сейчас полотенцем-то перемотну…

Ваня быстро свернул большое банное полотенце в жгут и достал по спине улепётывающего Пусю. Тот скрылся в своей комнате с хлюпающим звуком, как вода, потревоженная вантузом, скрывается в отверстии стока.

— Вот евин поцеватый, а, — огорчённо сказал Окунь. — А я так всё спланировал: приму душ, потом приму Акварель… Стою под душем и пою, как космонавт Попович: «Перехожу на приём, перехожу на приём…» Придётся курить гашиш.

— Запасливый ты, Ваня, — улыбнулся Зайцев. — И где же ты взял такую краску?

— Купил. Думаешь, тоже притибрил?

— Как же ты мог заподозрить во мне мысли, столь разительно противоречащие твоему нравственному облику? Мне интересно, где именно ты её купил. Я знаю множество людей, которые бегают её ищут, с ног сбились…

— Да вот только что и купил. У немецкого посольства. Дёшево — жуть…

— Что же ты делал в столь поздний час у немецкого посольства? — удивился Зайцев.

Основательный Окунь, разговаривая с Зайцевым, успел аккуратно развесить полотенце, набрать и поставить на огонь чайник и уже размягчал на спичке гашиш, завернув его в серебряную бумажку от сигаретной пачки.

— Шёл мимо. Мы там, понимаешь, рядом в клубе играли. Матвейка с Данилкой там на тусовке остались, а я краски купил, решил домой дёрнуть… А тут эта зараза… Не жилец, Зайцев, твой Пуся. Гони ты его.

— Так где купил-то? Не из посольского же окошка выдают?

Ваня загоготал.

— На углу пацаны подошли, предложили. Гостиница там на углу… как её?

— «Спринт»?

— Точно, «Спринт», — кивнул Окунь. Он закончил мастырить крепенький короткий косяк. — Может, пыхнёшь? Боярский хэш, враз уносит.

Но Зайцев уже шарился по карманам в поисках бумажки с номером телефона, которую ему всучил Матадор.

В начале шестого утра к очереди у германского посольства на Ленинском проспекте присоединился живописного вида человек весьма высокого роста. Потёртый джинсовый костюм, майка с изображением большого листа конопли, растрёпанная борода, сандалии на босу ногу. Картину довершала соломенная шляпа.

Оперативник Виктор Коноплянников, которого, как шутили коллеги, взяли в управление по борьбе с наркотиками главным образом из-за фамилии, должен был служить приманкой для пушеров.