Вернуться по следам - Му Глория. Страница 4

Он был хорошим организатором, талантливым хирургом, прекрасным отцом. Он был хорошим человеком? Скорее, интересным. Честным точно не был – картежник, бабник, авантюрист. «Мошенник» – так называла его мама, когда они ругались, а надо сказать, они были скорее красивой парой, чем хорошей, и ругались частенько.

Обычное дело, если женщина скандалит – значит, она боится, а папа… О да, он умел подбросить повод для опасений.

Мама боялась за него и боялась остаться без него, и она кричала, выпуская этих черных птиц страха, свивших гнездо в ее сердце, она кричала, что его посадят и его ребенок вырастет сиротой. Она спрашивала, почему он не может быть как все, а он устало отвечал:

– Аня, если бы я был «как все», ты пошла бы за меня? – И начинал ходить по комнате, монотонно, как медведь по клетке. – И что значит – как все? Уехать в город, сесть завотделением, бренчать в чужих кухнях на гитарке, ругать власть и ждать в то же время от нее подачек? Так? Как этот твой великолепный Павел? «Эта власть мне ничего не дала», – говорит тридцатипятилетний мужик, рассказывает анекдоты про Брежнева и мнит себя диссидентом! Аня, это смешно! Совок давно перестал быть тюрьмой народов, теперь это – детский сад народов. И люди ведут себя, как ленивый внучок-подлиза при дедульке-маразматике: тырят мелочь из карманов, выпрашивают подарочки, ябедничают и смеются над ним за его спиной… А я – взрослый мужчина, Аня, взрослый… Я не нуждаюсь ни в чьих подачках, что мне надо – я сам возьму. Я должен созидать, строить, работать, в конце концов, не отчитываясь о каждом своем шаге перед этими лживыми надутыми свиньями…

– Но, Генрих, – тихо говорила мама, – ты здесь, в этой глуши, занимаешься куроводством… Ты, хирург от Бога, тратишь свое время неизвестно на что… А мог бы делать свое дело, получить кафедру… Тебя ведь все уважают…

– Получить, получить, получить, – горько и зло повторял отец, – получить кафедру, получить квартиру, получить «получку»… Кто же мне даст, Аня, то, что мне нужно? То время, что я трачу на куроводство здесь, там я потрачу на лизание задниц… Иначе никто не даст мне работать, ты же знаешь.

– Но люди же живут. И работают как-то, – робко возражала мама.

– О да, как-то живут… Но я так не могу. Кем ты меня видишь? Лицемерным докторишкой, царственно принимающим взятки от больных и студентов? Бьющимся за польские «стенки» и чешское стекло – как у всех? Выслушивающим кляузы на свой моральный облик? Я – не персидский ковер, меня нельзя свернуть и поставить в угол, мне мало там места. Мало. Мало! Им не важно, хороший я врач или плохой, милая, им важно, чтобы я был послушным. А я – не ребенок.

– Я совсем тебя не понимаю, Генрих, совсем, – мамин голос делался грустным, – прости…

Тогда папа подходил к ней, садился рядом:

– Тебе скучно здесь, малыш? Хочешь, съездим куда-нибудь? – Он целовал ее ладонь, прижимал к щеке.

Они тихо мирились, а я выползала из-под арабского столика и уходила к Зосе.

Я обнимала ее за ноги, и знаете, что я вам скажу? Конечно, мужчинам нравятся короткие юбки, но детям нравятся длинные. За них так удобно цепляться! Зося не носила длинных юбок, она, как все деревенские женщины, носила уродливые платья чуть ниже колена и редко снимала фартук.

Какой она была? Я почти не помню, потому что никогда не задумывалась над этим. Она была со мной всегда, от самого рождения, мое любимое теплое облако. Люди говорили, что она дебелая и белобрысая. Это значит, что она была высокой и сильной, с большой грудью и широкими бедрами, светловолосой и светлоглазой, с белыми бровями и ресницами. Я и теперь считаю таких женщин самыми красивыми, мне кажется, что эти пушистые белые ресницы – сплошная нежность, и я не знаю, как у вас, девушки, поднимается рука их красить.

Зося оставляла свои кухонные дела и спрашивала:

– Цо се стало, ясочко моя? Напугали они тебя опять?

Я кивала, тогда Зося брала меня за руку, мы выходили из дома, садились на деревянное крыльцо, она обнимала меня за плечи, и мы молча смотрели на вечернее солнце.

Мы сидели долго, и собаки, шатавшиеся по двору, подбегали к нам, приветливо виляли хвостами и укладывались рядом – получался такой пестрый живой коверчик.

Я прижималась к Зосе сильнее, но страх не уходил. Я боялась, что однажды папа с мамой разругаются насовсем или решат все же отсюда уехать, – и что тогда?

Все другие места не годились для жизни, так я думала, а мне было с чем сравнивать. Мы ездили в Болгарию, в Польшу, к моим дедушкам и бабушкам, живущим в разных городах (да, у меня все не как у людей – другие ездили к бабушке в деревню, а я – из деревни).

Неужели же они не понимают, думала я, что это место – самое лучшее из всех? Здесь все есть, и речка, и лес, и вот все эти собаки и другие звери – а их куда?

Солнце начинало лениво заваливаться за горизонт, а я так и не могла представить себе жизнь без собак.

Глава 2

Кроме собак, были и другие звери, конечно.

Когда я была маленькой, лет трех, мой папа подарил мне хомячка. Хомяк был хорош собою – розовенький, пушистенький, с черными блестящими глазками, я сразу его полюбила, и было нам счастье.

Однажды папа уехал в командировку дня на три, а вернувшись, спросил меня, как там мой питомец поживает.

Оцепенев от ужаса, я сказала: «Папа, я о нем совсем забыла».

Папенька бросился к клетке, хомяка мы застали в живых – он лежал такой несчастный, на мокрой подстилке, глаза открывать отказывался, и вообще, протягивал ноги дружбы.

Но все кончилось хорошо – папа реанимировал зверька, отпоил теплым молоком из пипетки. В награду за стойкость героическому хомяку был куплен еще один хомяк, и они вдвоем наделали множество замечательных хомяков. А я больше никогда никого не забывала покормить. Такие дела.

Могу добавить, что хомяки, рожденные им в союзе с другим хомяком, почему-то пользовались бешеной популярностью среди местных детей. «По хомяков» ходила вся деревня, была очередь, плелись интриги, что странно – деревенские дети обычно вполне равнодушны к грызунам, крыс и сусликов так просто мочили, и весьма жестоко. Но эти крохотные городские розовые твари быстро вошли в моду, и у кого не было хомяка – тот был лох.

А когда мне исполнилось четыре, папенька привез козу. Настоящую ангорскую козу, маленькую, пушистую, с янтарными копытцами и длинными, как у таксы, ушами.

Купил он ее по случаю – проезжал мимо какой-то ярмарки и подумал вдруг: а чего это мы побираемся и покупаем молоко у кого попало, если можно завести собственную козу? Ну и завел. Но поскольку в козах он не шибко рыл, то не учел одного важного момента – для дачи молока коза должна быть с козленком внутри. А приобретенное им животное было белым и невинным, как ангел.

Вникнув во все эти подробности козоводства, папенька повел себя неадекватно – вместо того чтобы отдать свежекупленную козу на поругание какому-нибудь козлу, он подарил ее мне, а сам купил еще одну – правильную. Эта была черной в рыжих пятнах и кудряшках и ждала козленка.

– А откуда она его ждет? – спросила я. – Из командировки? А он скоро приедет?

Папенька подавил смешок и объяснил, что она ждет, когда козленок родится. Что такое «родиться», я знала, поэтому сказала:

– Ну ладно, будем вместе теперь ждать.

Папенька был в восторге от коз.

– Смотри, какие красивые, – говорил он, усаживая меня на ограду загончика, – как грациозно они двигаются…

– Ага, как королевы, – кивнула я.

– Ну как мы их назовем? – спросил папа.

– Как королев? – Я задумалась. – Изабелла и Маргарита?

– Хороша же ты будешь, бегая по деревне с воплями «Изабелла!» и «Маргарита!», – расхохотался папа. – Нет уж, хватит одного нелепого имени в семье. – А увидев, что я надулась, добавил: – Ну сама подумай: «Генрих Васильевич со своими козами Изабеллой и Маргаритой» – это же смешно! Давай что-нибудь попроще, а?

– Жучка и Мурка, – обиженно буркнула я.

С появлением Жучки и Мурки жизнь моя изменилась – я стала настоящей серьезной деревенской девочкой и теперь каждое утро отправлялась на работу, пасти коз.