Добрый ангел смерти - Курков Андрей Юрьевич. Страница 19

— Джамшед, — осмелев, спросил я. — А почему они молчат? — И я кивнул на девиц.

— Мужчины разговаривают, — спокойно объяснил Джамшед.

Потом улыбнулся, словно догадался о моем желании. Что-то сказал дочкам по-казахски. Наташа сходила в юрту и вернулась с каким-то музыкальным инструментом, похожим на мандолину. И она запела, перебирая пальцами струны.

Пела она по-казахски. Ее приятный голос завораживал и, обладая какими-то магнетическими нотками, словно провоцировал на подпевание. Но хоть мелодия и была несложной, я даже подмурлыкивать не решился. И вдруг заметил, что пока Наташа пела, Гуля внимательно смотрела на меня, внимательно и очень смело. Я обомлел под ее взглядом, который словно светился в наступившей ночи, подсвеченной только костром и глубоким синим небом. Испуганно я перевел взгляд на Джамшеда и увидел в его глазах постоянную улыбку, но теперь эта улыбка словно ожила. А песня Наташи продолжалась и продолжалась, и я уже подумал, что их внимательные взгляды как-то связаны со словами этой непонятной мне песни.

Самым удивительным было то, что я не ошибся.

— Это песня про путника, которого спасает верблюдица и приводит в дом, где живут две девушки, — объяснил мне, когда стало тихо, Джамшед.

Я обалдел. Сначала не знал, что и сказать. Потом все-таки спросил:

— А что потом с этим путником в песне происходит?

— Отец девушек предлагает ему выбрать одну из дочерей, чтобы вместе с ней продолжить путь. Одна из дочерей красивая, вторая — нет. Одна его никогда не полюбит, вторая будет любить и помнить о нем всегда. Но он выбирает не ту, которая будет любить его, и уходит вместе с ней…

— А потом? — спросил я, облизывая пересохшие губы.

— Она не допела, — сказал Джамшед и сам вздохнул. Я перевел взгляд на Наташу. Она сидела молча, опустив свой инструмент на песок. Я посмотрел на Гулю и снова встретился с ее внимательным взглядом. И тут же отвел глаза, все еще сбитый с толку словами этой песни.

— У вас вода есть? — спросил я, чтобы отвлечься. Джамшед посмотрел на Гулю. Она сходила в юрту и вернулась с большой чашкой в руке. Протянула мне — чашку. Я отглотнул — это снова было что-то похожее на кефир.

— А чистой воды вы не пьете?

— Пьем, — ответил Джамшед. — Когда больше нечего…

Я замолчал. Допил этот кефир. Опустил чашку на песок.

Посмотрел на Наташу.

— Извините, а вы дальше слова этой песни знаете? — спросил я ее.

Она испуганно посмотрела на отца, словно ждала от него помощи.

— Знаешь, она ее на ходу придумала… Она у нас тоже акын, но никому нельзя говорить об этом. Женщинам не положено. Узнают — никто в жены не возьмет… А не допела потому, что всякая полная история заканчивается плохо или вообще не заканчивается… Хороший акын даже известные песни с плохим концом не всегда допевает…

У меня опять пересохло во рту, и я попросил еще попить. И снова Гуля сходила в юрту и наполнила мою чашку.

— Тебе какая из моих дочерей нравится? — спросил вдруг Джамшед.

Я обалдело посмотрел на него. Но он отвел мой взгляд своим в сторону девушек.

— Гуля, — признался я.

Он кивнул с таким видом, будто заранее знал мой ответ. Впрочем, догадаться было нетрудно, хотя чуть позже я подумал: хорошо бы, если б у Гули был голос Наташи…

Глава 26

Утром, когда я проснулся, Гуля сидела на моем рюкзаке на ковре юрты и смотрела на меня. Рядом стояла наполненная водой канистра.

Я понял, что меня «собрали» в дорогу. Вспомнился странный ночной разговор и недопетая песня Наташи.

Я взглядом поискал Джамшеда, но его в юрте не было. Джамшед сидел на песке. Солнце было еще не жаркое и он, задумчиво уставившись в песок, о чем-то думал. Я подошел к нему:

— Доброе утро.

— Здравствуй, — ответил он, подняв голову.

— Джамшед, — обратился я мягким вежливым голосом. — А куда мне дальше? Как лучше к Форту-Шевченко выйти?

— Гуля дорогу знает, — ответил он.

— Вы ее со мной отпускаете? — удивился я, все еще не веря в происходящее.

— Послушай, — Джамшед посмотрел мне в глаза. — Тебя спасла моя верблюдица, и ты теперь обязан делать, как я хочу… Ты сам выбрал Гулю…

— Да, но… а она хочет?

— Когда отец кочует с двумя дочерьми — о нем думают плохо. Значит, что никто дочерей в жены не хочет взять…

— Да, но вы же меня не знаете! — все еще не понимая ситуации, продолжал я, хотя самому уже показалось глупым продолжать этот разговор, тем более что Гуля мне действительно понравилась.

— Тебя спасла моя верблюдица, — устало повторил Джамшед. — От тебя пахнет корицей, значит человек ты хороший, исполненный духа, который переживет тебя и сохранит о тебе память в другом человеке…

Я замолчал, стоя между юртой и Джамшедом. О чем спорить? Еще не хватало, чтобы я стал отговаривать старика отпустить со мною красавицу дочь.

Я просто кивнул. Вернулся в юрту.

Гуля что-то делала с моей тряпичной постелью. Как-то переворачивала отдельные ее части, перекладывала сложенные куски материи снизу наверх, словно меняла белье.

Услышав мое дыхание, обернулась и улыбнулась мне немного застенчиво. Она снова была в белых штанах, выглядывавших из-под длинной рубахи-платья синего цвета с коротеньким стоячим воротничком.

— Что, пойдем? — спросил я, думая о том, что еще ни разу, кажется, не слышал ее голоса.

— Пойдем, — ответила она. — Надо только Наташу подождать, она за сыром пошла…

— Куда? — удивился я, понимая, что ни базара, ни гастронома поблизости быть не может.

— Тут недалеко Марат кочует, племянник отца. У него коз много — сыр делает… Чай будешь?

Я кивнул. Потом понял, что кроме их кефира ничего еще не ел за последние дни. И — странное дело — аппетита до сих пор не было. Только на губах ощущалась сухость.

Гуля вышла из юрты и вернулась пиалой зеленого несладкого чая.

Я присел на ковер, пытаясь сложить ноги так же, как это делал, присаживаясь, Джамшед. Сесть я сел, но при этом в коленях так хрустнуло, что Гуля обернулась. Я почувствовал себя виноватым, совершенно не понимая, откуда взялось это чувство.

Сидел, медленно пил зеленый чай, с его помощью растягивая время. Наконец вернулась Наташа. Зашла в юрту, перед этим перебросившись парой слов с отцом по-казахски. В руках — полотняный мешочек. Она протянула его Гуле молча и едва заметно кивнув головой. Гуля, взяв мешочек в руки, вытащила оттуда несколько маленьких белых шариков, выбрала самый маленький из них и бросила в рот. Видно было, как она катает его на языке, словно прислушиваясь к его вкусу. На ее красивом лице возникла легкая, довольная улыбка. Она выкатила шарик язычком на губы, потом взяла его пальцами и протянула мне. Я положил шарик сыра в рот.

После зеленого чая солоновато-горьковатый, с кислинкой вкус этого шарика быстро разлился по рту. Язык ощутил приятную прохладу. И вдыхаемый мною воздух словно обогащался этим вкусом, перенося его в легкие, из-за чего приятная прохлада проникла внутрь меня. А вместе с ней какое-то физическое спокойствие.

Спокойствие тела, а не души. Хотя душа тоже была спокойна. Я уже не думал о словах Джамшеда. Жизнь оказалась проще слов: ожидание сыра сменилось вкусом сыра. Вкус сыра передался дыханию. Дыхание, наполненное этим вкусом, принесло приятное состояние, спокойствие и уверенность. Ожидание дороги вот-вот должно было смениться дорогою.

Через полчаса Джамшед помог забросить связанные рюкзак и канистру на верблюдицу Хатему. Туда же забросили двойной баул с вещами Гули.

— Дойдете до холмов, — сказал Джамшед. — Потом Хатему отпустите. Она сюда вернется.

Как прощаться с Джамшедом, я не знал. Будь он русским — я просто бы обнял его. Но, будь он русским, не отпустил бы он со мной свою дочь. А если б и отпустил, то пришлось бы мне называть его «папой» и пить с ним на посошок.

Пока я думал, Джамшед сам подошел, сам надел на мою голову войлочную белую остроконечную шапку и протянул мне руку.