Милый друг, товарищ покойника - Курков Андрей Юрьевич. Страница 16

Я не хотел, я боялся просить ее о большем. Мне просто надо было найти себе занятие, которое отвлекало бы меня от ее временного отсутствия. Лишь бы ее отсутствие было действительно временным!

– На ужин будет картошка-фри! – радостно объявила она.

И посмотрела в окно.

– Зима, а крестьяне не торжествуют! – прозвучал ее звонкий голос из кухни. – Эй, ты слышишь меня?

– Да, – ответил я.

– Когда мы в школе учили Некрасова, я думала, что крестьяне при царе неплохо жили. Зимой они отдыхали. Зима, крестьяне торжествуют…

Я пришел на кухню.

– Дались тебе эти крестьяне! – усмехнулся.

– А чего, представляешь – домик в селе, из трубы на крыше – дымок, внутри тепло и мы пьем чай с клубничным вареньем…

– У самовара я и моя Маша, – пропел я и вздохнул.

Зазвонил телефон и я даже удивился – Лена здесь, кто же еще может звонить? Может Дима?

– Алло, добрый день, Толю можно? – попросил женский голос.

– Это Толя, – сказал я.

– Извините, что я вас беспокою… Это Марина, помните вы заходили… Жена Кости…

– Да-да, – сказал я.

– Вы понимаете… мне очень неудобно вас просить… но просто больше некого… Вы не могли бы сегодня подойти ко мне к шести?

– Думаю, что могу, – осторожно ответил я. – А чем я могу помочь?..

Марина замялась, я слышал в трубке ее дыхание и терпеливо ждал – она, видимо, подбирала слова. Я вспомнил наш с ней разговор на ее кухне, вспомнил ее длинные паузы, превращавшие иногда каждое сказанное ей слово в отдельное предложение.

– Мне очень надо сегодня уйти по одному делу… на два часа… и не с кем Мишу оставить…

– А-а! – вырвался у меня возглас удивления.

– Вы сможете? – услышал я из трубки ее голос, наполненный тревожным ожиданием.

– Да, да, – сказал я, кивая. – В шесть…

– Спасибо большое… – облегченно выдохнула она.

Я положил трубку, но так и остался стоять у телефона, озадаченный этой просьбой.

– Кто это? – спросила Лена, кивнув на телефон.

– Марина, помнишь я тебе рассказывал, как я деньги относил…

– А что она хочет?

– Просит с ее ребенком два часа посидеть…

– Тебя? – удивилась Лена. – А ты что, пеленать умеешь?

Она рассмеялась.

А мне было не смешно.

– Справишся! – Лена похлопала меня по плечу. – Ребенку-то сколько?

Я пожал плечами.

– Несколько месяцев, вроде…

– А ты детский крик переносишь? – с улыбкой спросила Лена.

– Не знаю, еще не переносил, – попробовал отшутиться я, но улыбнуться в ответ не смог.

Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только тишину. Он заставил вспомнить о Косте, о всей этой истории. И мои мысли заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я вдруг, на какое-то мгновение забыл о Лене, но тут же спохватился и чтобы было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, я подошел к Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь таким образом убрать все из свoей головы, все кроме ее образа.

– Что с тобой? – испуганно спросила она. – У тебя руки дрожат!

– А ты обними меня! – попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос заменил мою улыбку.

Несколько минут мы стояли обнявшись. Я вдыхал запах ее волос, шептал как заклинание: «Я люблю тебя! Я люблю тебя!» И не думал о значении этих слов. Я как бы сам себя успокаивал, но чуть позже, может быть, через полчаса, я понял, что Лена для меня – как музыка Корелли для нее самой. Она – мое успокоительное и одновременно мое спокойствие. А слова «Я люблю тебя!» были самой высшей степенью выражения благодарности. Это как миллион обычных «спасибо», сконцентрировавших весь свой заряд, всю свою энергию в одной короткой фразе, фразе-заклинании. Я не придумал это, я просто понял значение этой фразы, обычно, как мне теперь казалось, используемой ни к месту, в ситуациях, требующих более простых и обыденных выражений.

Я был счастлив и уже мог спокойно улыбаться, только Лена, которую я все еще прижимал к своей груди, пока не видела моей улыбки.

28. ВЕЧЕР

Было уже темно, когда я подошел к дому Марины. Дверь она открыла буквально в момент моего звонка – я еще не успел опустить руку. Словно она дежурила под дверью.

– Хорошо, что вы все-таки пришли, – сказала она. – Проходите, раздевайтесь… Мне через пять минут надо выйти… Куртку можете сюда повесить, в ней не холодно на улице? Вот тапочки…

Я переобулся.

– Я быстро кофе сделаю… Пойдемте пока на кухню. Я так рада, что вы смогли… Я так устала, а сегодня мне надо обязательно пойти… Я сначала думала кого-нибудь из старых подруг позвать с Мишей посидеть, но я их после похорон не видела и испугалась, что начнутся воспоминания, слезы… – Было видно, что Марина действительно спешит, и говорила она, словно не слушая себя, быстро и невнятно.

Она была одета в джинсы и джинсовую куртку, из-под которой выглядывал зеленый свитерок. Только сейчас я заметил, что у нее карие глаза. И еще в воздухе присутствовал сладковатый запах духов, и даже аромат кофе, когда я уже держал в руке маленькую керамическую чашечку, оказался слабее этого запаха.

– В семь часов покормите малыша, бутылочка вот здесь, на батарее… проголодаетесь, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что найдете в холодильнике… К восьми я вернусь. Да, если он заплачет, там, под кроваткой одноразовые пеленки, очень легко, на пачке нарисовано, как их надо менять.

Еще она успела провести меня в комнату и показать мирно сопящего во сне малыша.

– А если он будет еще спать в семь? – осторожно спросил я.

– Он проснется, – уверенно сказала Марина. – Маленькие дети – как павловские собаки. Один раз приучил их к расписанию и они уже сами за ним следят… До свидания…

Хлопнула дверь и я остался в тишине чужой квартиры. В такой же двухкомнатной квартире я когда-то жил с родителями, только мы жили на последнем, пятом этаже. Но все остальное было таким же – две смежные комнаты, коробочка-туалет, коробочка-ванна с потемневшей из-за влажности побелкой на низком потолке, и кухня с одним окошком, под которым традиционно стоял главный предмет обстановки – кухонный столик с пластиковой столешницей, на которой были рассыпаны гением какого-то незамысловатого дизайнера бледносалатовые кленовые листья. Столешницу обрамляла дюралевая окантовка, под нее обычно забивались хлебные крошки и прочая кухонная пыль.

Но эта квартира была намного ухоженней той нашей, и потолки здесь были белые, и фанерованные двери отливали белой глянцевой масляной краской. Дверь во вторую комнату была прикрыта, но я знал, что там спальня. Во всех таких квартирах спальня находилась во второй непроходной комнате.

Я осмотрелся. Сел на диван. Посмотрел на детскую кроватку, купленную «на вырост», на маленький, занимающий наверно только треть кроватки, сверток с ребенком, которого зовут Миша. Ребенок спал. И я на какое-то мгновение ощутил в душе мир и успокоенность, будто я находился дома и все у меня было в порядке, все у меня было так же, как у миллионов других людей – и ребенок этот был мой, и телевизор «Электрон», занимающий целый угол возле балконной двери, и хрустальные вазы в немецком серванте, и непрочитанный трехтомник про трех мушкетеров, и такая же непрочитанная, но красиво изданная двухмиллионным тиражом «советская библия» – двухтомник Пушкина. Но мгновение это прошло и я уже снова сидел в чужой, незнакомой мне квартире и смотрел на стоящий на телевизоре будильник. До восьми оставалось еще час пятьдесят. Интересно, Лена уже начала готовить ужин? Она обещала сегодня картошку-фри. Жизнь не очень-то разнообразна – когда-то, лет двенадцать назад, у меня уже была подружка, любившая меня кормить картошкой-фри. Но это было так давно, что и лица этой подружки я не помнил.

Я встал с дивана, прошелся по комнате. Заметил на полированной поверхности телевизора слой пыли, не очень толстый, но достаточный для того, чтобы на нем рисовать пальцем. И я вывел круглыми буквами возле тикающего будильника: «Добрый вечер». Прошелся на кухню, нашел на полке над плитой пачку индийского чая и поставил чайник на огонь.