Целитель - Кессель Жозеф. Страница 21
В первый день он принял несколько пациентов, встретился с друзьями. С Гиммлером он должен был увидеться только завтра.
Но на следующее утро, в шесть часов, в дверь его квартиры резко позвонили. В январе в это время совсем темно. Слуги еще спали, Керстен сам пошел открывать дверь.
«Кому-то из больных совсем плохо», — думал он, идя по обширным комнатам. Однако на лестничной площадке стояли двое агентов гестапо в форме. На некоторое время он замер от удивления. Они стояли друг напротив друга — незваные гости, затянутые в мундиры, и он, оцепеневший, еще не до конца проснувшийся, одетый только в пижаму.
— Нам нужно с вами поговорить, — сурово заявил один из полицейских.
— К вашим услугам, — отозвался Керстен.
Пока он вел двоих гостей в кабинет, его мозг лихорадочно работал. Гейдрих наконец решил отомстить? Но за что? За какое преступление?.. Кто-то из голландских друзей его предал или просто сознался под пытками, что посылает доктору информацию и на какой адрес? Или выяснилось, что Брандт по своей собственной инициативе вписывает в списки помилованных дополнительные имена тайком от Гиммлера? В последних двух случаях полицейских послал бы сам Гиммлер — и это бы значило, что Керстен погиб. Ничего другого, в чем можно было бы его обвинить, он не находил.
Войдя в кабинет, доктор хотел предложить им сесть. Но он не успел этого сделать. Тот, что уже говорил, грубо спросил:
— Вы лечите евреев?
— Конечно, — ответил Керстен, не сомневаясь ни секунды.
После всего, что он уже передумал и чего боялся, он испытал сильное облегчение.
— Вы что, не знаете, что это запрещено, абсолютно запрещено? — закричал полицейский.
— Нет, — сказал Керстен.
Он посмотрел на полицейских — сначала на одного, потом на другого — и продолжил:
— И, кстати, меня это не касается.
Полицейские заговорили хором.
— Вы нарушаете законы немецкого народа, — заявил один.
— Вы ведете себя так, как не должен себя вести немецкий врач, — сказал другой.
Взгляд Керстена опять перешел с одного на другого.
— Я не немецкий врач, — вежливо ответил он. — Я финн.
— Это вы так говорите.
— Покажите нам свой паспорт.
— С удовольствием, — сказал Керстен.
Когда в руках полицейских оказалось неопровержимое свидетельство того, что доктор уже более двадцати лет является гражданином Финляндии, они буквально остолбенели. Тот, что был агрессивнее, теперь рассыпался в подобострастных извинениях:
— Простите, господин доктор, мы не виноваты, нам дали неверную информацию, нам сказали совершенно точно, что вы немецкий врач.
— У меня есть еще и немецкий диплом, но прежде всего я финн, и в моей стране у меня есть звание Medizinälrat, то есть советника медицины{3}. Хотите посмотреть документ?
— О нет, пожалуйста! — воскликнул полицейский, как будто раздавленный одним этим званием. — Нам здесь нечего делать. Еще раз — тысяча извинений.
Керстен разбудил Элизабет Любен и попросил приготовить ему очень крепкий кофе. Пока он пил, как всегда, очень сладкий кофе и поглощал одну тартинку с маслом за другой, они со старой приятельницей перебирали все гипотезы и гадали, чем был вызван визит гестапо. Начальство, пославшее к нему двух агентов, — неужто они правда не знали, что он финн? Конечно, в молодости он за три года три раза менял гражданство, и в 1914 году, перед тем как пойти в финскую армию, он был немецким подданным. Но если бы он сохранил немецкое гражданство, его бы давно призвали в вермахт. И, потом, у гестапо были все возможности получить информацию в финском посольстве. Нет, это не имело смысла.
Так что же это? Предупреждение? Запугивание? Шантаж?
— Вот что важно, — сказала Элизабет Любен, — так это узнать, в курсе ли Гиммлер и дал ли он свое согласие.
Днем, в обычное время, Керстен вошел в кабинет Гиммлера в канцелярии и, даже не сняв пальто, весело сказал рейхсфюреру:
— Если вы хотите что-нибудь узнать обо мне, совершенно не обязательно посылать ко мне гестапо. Вы же можете сами у меня спросить.
Гиммлер, с Рождества не видевший доктора, шел ему навстречу и уже протягивал к нему руки. Вдруг он остановился, как будто его ударили под дых.
— К вам приходили из гестапо? — вскричал он. — Но это же невозможно!
Гиммлер схватил телефонную трубку и приказал, чтобы его тотчас же ввели в курс дела. Когда он получил необходимую информацию, то, оставив трубку висеть на проводе и не глядя на Керстена, растерянно сказал:
— Вообще-то вас должны арестовать за то, что вы лечите евреев.
Вдруг он опять схватил телефон и, побледнев от ярости, закричал:
— Я запрещаю, запрещаю вам под любым предлогом соваться в дела доктора Керстена! Это приказ! Я несу за доктора личную ответственность!
Он резко бросил трубку, с трудом перевел дыхание и принялся поднимать и спускать очки на лбу — сверху вниз и снизу вверх. Керстен видел, что рейхсфюрер еще не успокоился и теперь гнев направлен на него самого.
— Вы не можете лечить евреев и быть моим врачом! — заорал Гиммлер.
— А как я могу узнать, к какой религии принадлежат мои пациенты? — возразил Керстен. — Я никогда об этом не спрашиваю. Евреи или не евреи, они мои больные.
Гиммлер с Керстеном уже не раз обсуждали еврейский вопрос, и Гиммлер хорошо знал, что для доктора нет никакой разницы между теми, кого национал-социализм счел недостойными жить, и всеми остальными. Но эти разговоры носили совершенно абстрактный характер, и Гиммлер доставлял себе удовольствие вести их с высокомерной иронической улыбкой и в любой момент прерывать взмахом руки. Но здесь было совсем другое дело. Из плоскости общих идей несогласие Керстена перешло в область реальной жизни. Оно нарушало законы, это был открытый мятеж, преступление против гитлеровской догмы, это было именно то, с чем должен был бороться Гиммлер — выслеживая, наказывая, вырывая с корнем.
Но он не хотел и не мог потерять своего целителя.
Рейхсфюрер в ярости еще больше повысил голос. Он завопил во всю глотку:
— Евреи — наши враги! Вы не можете лечить еврея. Немецкий народ вступил в смертельную борьбу с еврейскими демократиями!
Керстен спокойно ответил:
— Не забудьте, что я финский гражданин. В Финляндии нет еврейской проблемы. Я подожду, пока мое правительство продиктует мне линию поведения.
— Это глупые отговорки! — закричал Гиммлер. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Доставьте мне удовольствие — бросьте евреев.
Керстен был полон решимости. Если он сейчас уступит или хотя бы сделает вид, он изменит своим убеждениям. Он сказал вполголоса:
— Я не могу. Евреи такие же люди, как и все остальные.
— Нет! — завизжал Гиммлер. — Нет, нет и нет! Гитлер так сказал. Есть три категории живых существ: люди, животные и евреи. Евреев надо уничтожить, чтобы люди и животные могли нормально существовать!
Серое лицо рейхсфюрера вдруг позеленело, на лбу выступил пот, руки вцепились в живот.
— Вот, начинается, — простонал он.
— Я вас уже много раз предупреждал, что вам нельзя запускать свои нервы, — сказал Керстен так, как будто говорил с неразумным ребенком. — Для вас это очень вредно и вызывает спазмы. Что ж, раздевайтесь.
Гиммлер поспешил подчиниться.
4
Гейдрих, начальник всех подразделений гестапо в Германии и в оккупированных странах, был хорошо знаком с Керстеном. Они часто встречались, проходя по огромному зданию на Принц-Альбрехт-штрассе: в коридорах штаб-квартиры СС, в кабинетах рейхсканцелярии, в столовой Генерального штаба. Иногда даже случалось — и это показывало степень привилегированности Гейдриха, — что в срочных случаях ему разрешалось входить к Гиммлеру, пока его лечил доктор.
Во всех этих случаях Гейдрих был с Керстеном вежлив и дружелюбен. Такое поведение вполне соответствовало его внешности — высокий и худой блондин, с правильными чертами лица, всегда элегантно одетый. На нем не было никаких следов, никаких стигматов, которые профессия полицейского всегда оставляет на человеке, занимающемся этим делом со страстью. Его ум был живым и острым, а с упражнениями, требующими силы и ловкости, он справлялся одинаково блестяще. Каждый день он тренировался в стрельбе из пистолета и фехтовании. Его любовь к риску доходила до крайности. Поскольку он был пилотом-любителем, Геринг позволил ему летать на истребителе, и шестьдесят боевых вылетов принесли ему Железный крест первого класса.