Целитель - Кессель Жозеф. Страница 26

Когда Керстен вернулся домой, то он ничем не напоминал того сломленного и убитого горем человека, который вышел из этого дома всего часом раньше.

— Я разделаюсь с Гиммлером, я с ним разделаюсь! — сказал он Элизабет Любен и потер руки — не от радости, а как будто отчищая до блеска оружие после долгого боя. — У меня еще есть время.

Теперь ему казалось, что той отсрочки, которую он еще вчера вечером считал ничтожной, более чем достаточно.

Надежда Керстена на успех своей миссии была так же сильна, как то отчаяние, которое он испытал, узнав о планируемой депортации. Но надеялся он недолго. Гиммлер не поддавался.

Доктор использовал все имеющиеся в его распоряжении средства, которые до этого так хорошо действовали, пытался применить их в самые благоприятные моменты — он льстил, дружески уговаривал, грозил рейхсфюреру тяжелыми последствиями для его здоровья, призывал признать, что тот болен. Все было бесполезно. «Депортация начнется в назначенный день», — повторял Гиммлер.

На этот раз воздействию Керстена на Гиммлера противостоял гораздо более сильный противник — его верховный хозяин, его божество, сам Гитлер.

Керстен почти физически чувствовал его присутствие рядом со своим пациентом. Это сводило на нет все его усилия. Каждое утро день за днем он вновь и вновь убеждал, предупреждал, умолял. Тщетно. У него создалось впечатление, что он сражается, и не с Гиммлером, а с той тенью, что его накрывала.

Приближался конец марта. Шагреневая кожа времени сжималась с ужасающей быстротой. Керстен понимал, что пружины и колеса адской машины, которая должна оторвать голландцев от их родины и швырнуть на этот страшный путь, уже установлены. Скоро она будет готова. И все будет кончено.

Но потом произошло нечто странное. В первый раз за долгие годы лечение Керстена на Гиммлера не подействовало. Чудодейственные руки, имевшие полную власть над его мучениями, вдруг оказались не способны не то что вылечить, но даже облегчить его состояние.

Было ли это сознательное решение Керстена? Или, как он уверял, постоянная тревога и неотступно преследовавшее его наваждение расстроило его собственные нервы до такой степени, что парализовало его дар и лечение перестало действовать? Как бы то ни было, руки Керстена отказывались лечить Гиммлера.

И поскольку реорганизация ваффен-СС и подготовка к депортации голландцев требовали от Гиммлера невероятных и все нарастающих усилий, он тут же почувствовал себя плохо. День ото дня боли терзали его все больше и больше.

Каждое утро, все более восковой, со все более выступающими монгольскими скулами, мокрый от пота, он растягивался на диване и с жадной надеждой поручал пальцам Керстена свою истерзанную плоть. Он столько раз получал от них облегчение, что теперь не мог поверить, что они вдруг лишились своего волшебного дара. Раздражение и нетерпеливое ожидание только усиливали его мучения. Руки Керстена двигались так же, как и раньше, так же и в тех же местах надавливали и выкручивали. Нервы Гиммлера корчились все больше и больше, призывая чудо. Оно случится, оно придет. Скрюченное страданиями жалкое тело молило, выпрашивало — напрасно. Руки доктора больше не были милосердными.

— Я предупреждал вас, — говорил Керстен. — Вы не можете руководить одновременно двумя такими трудными задачами: в десять раз увеличить количество войск СС и организовать депортацию целого народа. Это слишком суровое испытание для вашей нервной системы. Она мне больше не подчиняется. Откажитесь от менее важного дела — и я вас вылечу.

— Невозможно, — почти плакал Гиммлер, — это приказ, приказ моего фюрера.

Секунду спустя он умолял:

— Попробуйте, попробуйте еще раз…

— Я бы очень хотел, — отвечал Керстен. — Но я чувствую, что это бесполезно.

И это было бесполезно.

В первые дни апреля 1941 года немецкие войска накинулись на Югославию^[38]. Огромное превосходство в численности, вооружении и стратегии обеспечило вермахту новый триумф блицкрига. Гитлер, желая присутствовать при захвате добычи, устроил свою Ставку на границе Австрии и завоеванной страны.

Как обычно, Гиммлер следовал за ним. Его специальный поезд остановился в Брукк-ан-дер-Мур, там же, на границе.

Отъезд потребовал от Гиммлера невероятных физических усилий. Путешествие его доконало.

В Брукке он вставал со своего дивана только для того, чтобы ездить к Гитлеру, Ставка которого находилась в двадцати километрах.

Керстен практически поселился в купе рейхсфюрера. Его вызывали туда по много раз на дню.

— Сделайте что-нибудь, я больше не могу! — кричал Гиммлер.

— Но я с утра уже несколько раз пытался вас лечить, — отвечал Керстен. — Никакого результата. И от этого толку не будет.

— Попробуйте, все равно попробуйте, мне очень плохо.

Керстен пробовал еще и еще раз, безуспешно.

Каждый сеанс — а их было по десять в день — вел к новой борьбе, новым спорам все о том же.

За окнами стоявшего поезда, по ту сторону запасных путей, на холмах и в лесах наступала весна, но ни Гиммлер, ни Керстен, полностью поглощенные своими мучениями разной природы, но одинаковой силы, ее не замечали.

— Вы с ума сошли, рейхсфюрер, — повторял, повторял, повторял Керстен. — Вы же видите, до какого состояния вы дошли. Вы же видите, что не можете делать все одновременно. Отложите депортацию до конца войны, и я вам обещаю, что мое лечение подействует так же, как оно действовало раньше.

По обтянутому кожей восковому лицу Гиммлера, скрюченного и почти уничтоженного страданиями, ручьями тек холодный пот, смешиваясь со слезами боли, которые он был не в состоянии сдержать.

Но он сопротивлялся, сопротивлялся.

— Я не могу, это приказ фюрера.

— Я не могу, фюрер доверяет только мне.

— Я не могу, я всем обязан фюреру.

До начала депортации оставалась всего неделя.

Если Керстен все еще продолжал бороться, то делал это только из чувства долга и потому, что не мог иначе. Надежды больше не было. Он знал, что никаких органических поражений у Гиммлера нет, он черпает силы в страхе и преклонении перед Гитлером и может прямо из своего купе организовать и осуществить этот чудовищный исход, если у него будет достаточно сил вытерпеть страдания.

Тем временем Гиммлер стал чувствовать себя так плохо, что больше не мог лежать на узком и жестком диване в купе. Он переселился в маленькую гостиницу неподалеку. Керстен, естественно, переехал туда же.

В два часа ночи, когда доктор уже спал, в его номере зазвонил телефон.

Обычно, когда Керстен просыпался, его сознание с первой же минуты было четким и ясным. Но теперь он едва смог узнать голос Гиммлера. Было слышно почти только прерывистое дыхание и всхлипы.

— Приходите скорее, дорогой Керстен, я не могу дышать.

Керстен, хотя и привык видеть страдания Гиммлера, был потрясен силой его мучений. Гиммлер отбросил одеяла и простыни, будучи не в силах вынести их прикосновение. Он лежал на кровати, голый, неподвижный, судорожно напряженный, как будто распятый. Он задыхался:

— Помогите мне, помогите!

В эту минуту Керстен не думал о том, что пытка, которую испытывает Гиммлер, могла быть одной из форм правосудия и что человек, одобривший, приказавший, организовавший столько казней, полностью ее заслужил. Для доктора Гиммлер был пациентом, которого он лечил уже два года, и столь сильно было у Керстена сознание профессионального долга, что оно обязывало его облегчить состояние больного как можно быстрее. Кроме того, проведя столько времени рядом с Гиммлером, умело пользуясь его слабостями, изучив все его реакции и рефлексы, в силу привычки он видел в нем не только полицейского и палача, но и живое существо.

При виде этого сведенного судорогой тела Керстен ощутил всю силу врачебного долга и простой жалости к человеку, страдающему до такой степени, — кем бы он ни был. Он чувствовал, что готов сдаться. Его руки сами потянулись к телу Гиммлера.