Сказание об истинно народном контролере - Курков Андрей Юрьевич. Страница 24

Добрынин пережил кратковременный испуг, но сразу после касания земли перешел этот испуг в любопытство, и контролер, словно птица, закрутил головой, стараясь смотреть сразу в две стороны: и в иллюминатор, и в переднее окошко, сквозь которое, правда, ничего видно не было. А в иллюминаторе появился домик небольшого размера с уже знакомым по московскому аэродрому сачком ветроопределителя. Там же, рядом с полосатым сачком, развевался на ветру красный флаг и уж куда-то совсем ввысь устремлялась с крыши какая-то железная труба, тонкая и сужающаяся кверху. Из дома вышел человек нормального роста, только в толщину он был как-то великоват, и пока самолет не подкатил почти к самому домику, Добрынин не мог разобрать, отчего этот человек такой толстый, А когда уже самолет подкатил и остановился, то ясно стало народному контролеру, что это одежда у него такая.

Затих уже и двигатель в самолете, поднялся со своего места летчик и, чуть шатаясь, прошел за спину Добрынина. Заскрежетал железом, открывая люк-выход в боковой стенке. А сам Павел чувствовал неприятное брожение в животе и общую слабость. Ноги не слушались мысленного приказа и не желали поднимать тело.

— Ну давайте, поднимайтесь! — все еще слишком громко, словно в ушах попрежнему гудел мотор, проговорил летчик.

Добрынин напрягся, уперся руками в подлокотники и встал.

Спрыгнув на землю вслед за летчиком, Павел едва устоял. Кружилась голова, и если бы не крепкое рукопожатие встречавшего их человека — лежал бы он на этой мерзлой земляной корке, припорошенной снегом.

— С прибытием! С прибытием!! — радостно тряс руку контролера тепло одетый человек.

Постепенно ощущение равновесия начало возвращаться к Добрынину, и он, выдавив улыбку и одновременно пытаясь разобраться, что происходит с кожей лица, проговорил встречающему:

— Здравствуйте… Спасибо…

И тут же почувствовал, как еще больнее защемила кожа щек, и, видно, чувство это отразилось и в выражении лица Добрынина, так как человек вдруг посерьезнел и, метнувшись в домик, выбежал оттуда через полминуты с какой-то баночкой в руках.

— Сейчас, — говорил он докторской интонацией, черпая двумя пальцами из баночки какую-то мазь и размазывая ее по лицу прибывшего. — Это ж закон физики… на тепле все расширяется, а на якутском холоде все сжимается… так… ну как, легче?

Добрынин едва заметно кивнул.

— Валерий Палыч! — крикнул человек летчику. — Заходи, чай разогрей, — а потом продолжил, уже глядя на Добрынина: — Так вот, говорю, на таком холоде все подряд сжимается… год назад тоже прилетал самолет и привез — мне из дома передали — огурец тепличный, он же, знаете, какой длинный… а как только вытащили его прямо тут, на поле, чтобы показать, так он на наших глазах и сжался, и стал с гулькин нос. Страшно смотреть было! Ну вот, хватит. Пойдемте в дом!

Как только зашли в домик, хозяин протянул Павлу толстенный кожух на белом оленячьем меху.

— Одевайтесь, будете привыкать к климату. Кстати, я же не сказал, что меня Федором зовут.

— Павел Добрынин, — представился народный контролер, натягивая на себя кожух.

Валерий Палыч, летчик, накачивал слабо горящий примус, на котором восседал начищенный до блеска медный чайник.

Домик был однокомнатный с печкой-буржуйкой, сделанной из бензиновой бочки. Печка стояла прямо посередине для равномерного отопления, а под единственным в домике окном стоял стол.

Уже сидя за столом, застегнув выданный кожух на все пуговицы, Добрынин дотронулся до щек — вроде кожа успокоилась и больше не щемила.

— Хорошая мазь, — желая сказать что-то приятное хозяину, проговорил Павел.

— Ага, — кивнул Федор. — Это военная, для войны в Заполярье. Тут недалеко склады есть…

— А что, здесь и войска рядом? — поинтересовался Павел.

— Не, рядом тут ничего, кроме трех якутских городов. Это просто военные склады на случай войны. Я, когда тепло было, ходил туда пару раз…

— А что, здесь и тепло бывает? — удивился Добрынин.

— Конечно, бывает, в июле здесь иногда до нуля доходит, а обычно летом всего минус семь-десять…

— Федя, что у тебя с примусом? — перебил хозяина летчик. — Я уже замотался с ним…

Федор обернулся, уставился на примус, помолчал минутку, потом спросил:

— А может, там керосин кончился?

Летчик проверил. Федор оказался прав, керосина там не было, и пришлось Валерию Павловичу идти с грязной банкой к самолету, слить из бака немного горючего.

Наконец чай был готов и разлит по жестяным кружкам, на которых особым способом был выдавлен самолет и надпись «ОСОАВИАХИМ». К чаю у Федора были консервированные военные галеты, которые перед употреблением рекомендовалось на пятнадцать минут замачивать в теплой воде.

— У меня там сухари есть, — вспомнил Павел. Летчик снова сходил к самолету, принес котомку Добрынина.

Когда контролер высыпал сухари из мешочка на стол, оказалось, что два сухаря надкушены.

— Один из них товарищ Калинин кусал, — заметив вопросительный взгляд Федора, ответил Павел.

Два надкушенных сухаря положили обратно в мешочек.

— Завтра за вами приедет комсомолец Цыбульник на аэросанях, — говорил, фукая на чай, Федор. — Он вам все объяснит… поедете с ним в город Хайбу…

Павел пил чай, кивал и, ощущая в себе присутствие беспокойства, пытался понять его причину. И вдруг понял.

— Товарищ летчик, — повернулся он к Валерию Павловичу. — Там же конь остался, в самолете… Надо бы накормить, согреть немного…

Летчик задумался.

— Да, Валерий Павлович, — обратился к летчику и Федор. — Ты мне это, дров привез?

— О чем речь, Федя! Конечно! И береза, и сосняк! — улыбнулся во все зубы летчик. — А ты сейчас чем топишь?

— Дерном, — ответил Федя. — В самый теплый день посрезал лопатой, землю чуть постриг, потом высушил,, и вот, горит немножко. Хотя запаха никакого…

Добрынин нахмурился, будучи недовольным потому, что про его коня забыли. Нахмурился и уставился на летчика недружественным взглядом. Но летчик был парень хороший, только чуть рассеянный, и по этой самой рассеянности и забыл ответить на вопрос Павла, а как только почувствовал на себе недобрый взгляд — сразу вспомнил в чем дело.

— Да, — закивал, глядя на Добрынина. — Надо коня выгрузить… Счас, только чай допьем…

И действительно, как только допили они чай из симпатичных «осоавиахимовских» кружек, поднялся летчик, кивнул Федору, мол, тоже вставай, поможешь; и вышли они втроем на мороз.

Пройдя несколько метров, Павел снова ощутил щеками холод, но уже не так сильно щемило, да и чай помог разогреться. Так что не очень-то он обратил внимание на суровость северного климата.

У самолета все трое остановились, поразмышляли вслух, как лучше коня вытащить. Ведь если просто вытолкнуть его — может ноги сломать, все-таки не бог весть как высоко, но конь — не человек, к таким прыжкам не приспособлен. Кончилось тем, что вынесли из домика стол, поставили его прямо под выходомлюком, а сами забрались в самолет и общими усилиями подтолкнули коня Григория к выходу. Тут он, может быть, из-за морозного воздуха, упрямился минут десять, но все-таки в конце концов спрыгнул на стол, пробив в его поверхности одним копытом дырку, а уже со стола и на землю. И сразу закрутился, замотал головой огромной, заржал.

— Видать, холодно ему, — взволнованно сказал Павел и, схватив Григория под уздцы, повел в дом. Следом Федор и летчик внесли поврежденный стол. В этот раз Павлу показалось, что в домике, пока они отсутствовали, стало холоднее. Он хотел коня заставить улечься под свободной стеной, но конь наотрез отказывался, и тогда Добрынин махнул рукой.

Федор сходил за дерном и принес его целую груду. Сушился дерн на наружной стороне дома на гвоздях, обильно вбитых в бревна стен.

Буржуйка радостно зашипела, получив топливную подкормку. А Павел, оставив коня в покое, взял кастрюльку, набрал-наскреб за домом снега, и, вернувшись, поставил кастрюльку у печки. Растопится снег — конь воды напьется.