Комбатант - Бушков Александр Александрович. Страница 18

— Вы хотите сказать, что так же обстоит…

— Вот именно, — решительно сказал профессор. — Поверьте на слово знатоку своего дела. Именно так обстоит и со Штепанеком. Его изобретение — как раз из категории эксклюзивных. Пока что никто не в состоянии повторить его работу… и я тоже, как ни грустно признаться. У меня есть кое-какие соображения по поводу того, как могло бы работать устройство для звукового сопровождения телеспектроскопа — но без Штепанека я не в состоянии эти идеи претворить в жизнь. Ну вот так вот выпало, что он — гений! — Профессор в нешуточной досаде встряхнул сжатыми кулаками. — Капризный, себе на уме, кажется, одержимый жаждой злата — но гений… Работу которого никто пока что не в состоянии повторить. Тем более, что значительная ее часть, как это обычно и бывает, в патенте не изложена и хранится исключительно в голове моего незадачливого ученика. В науке, в технике, в инженерном деле такое случается чаще, чем принято думать. Пренеприятнейший тип… но гений, неповторимый и единственный, гром его разрази!

…Полковник Васильев выглядел чуточку озабоченным.

— Ну что же, — сказал он, задумчиво глядя на людный перрон. — Наблюдения за вами не было. Правда, в такой толчее могут преспокойно замешаться десятка два агентов, которых даже опытный человек не вычислит…

Бестужев сказал:

— Но когда я покупал билет, ездил на вокзал, за мной не было слежки, уж в этом я совершенно уверен.

— И дай-то бог… Что вы улыбаетесь?

— Когда за мной прибыл фиакр, чтобы отвезти на вокзал, одна из лошадей извозчика сронила на мостовую несколько катышей…

— И что же?

— Старая казачья примета, — сказал Бестужев. — Это к добру и успеху. Во время японской кампании в нашем отряде служило немало казаков, я от них многое узнал. Если лошадь казака, уезжающего на войну, испражняется — добрый знак, казак вернется целым и невредимым. Если помочился конь, — либо убьют казака, либо ранят, в плен возьмут, коня убьют. Самое скверное у них считается, если при выезде фуражка с головы упадет, — тут уж верная смерть, и близехонько.

— Ну, у вас же нет фуражки…

— Тем лучше, — усмехнулся Бестужев. — Ага, смотрите…

На перроне показалась мисс Луиза Хейворт в сопровождении носильщика с чемоданами. Прошла к спальному вагону «Ориент-экспресса» сообщением Константинополь — Париж.

— Стрекоза… — поморщился Васильев. — Выслать бы по этапу административным порядком, как в матушке-России заведено, да где ж тут… Алексей Воинович, у меня к вам сугубо частный разговор. Я этого не говорил, вы, соответственно, не слышали — но, верно говорю, на ус намотайте и в голове держите…

— Да?

— Поосторожнее с Гартунгом, когда будете в Париже…

— То есть?

— Всем хорош господин Гартунг, заведующий заграничной агентурою, — сказал Васильев негромко. — Работник дельный, агентурою опутал Францию, и не только ее, как паук паутиной, чинами отмечен, орденами увешан… Однако есть у него нехорошая черта характера…

— А именно?

— Мы как-то говорили, помнится, о разных человеческих типах офицеров охраны, — сказал Васильев медленно. — Есть такие, что чувствуют себя посреди внутренних интриг, словно рыба в воде, с превеликим удовольствием в межведомственных хитрушках бултыхаются, кабинетную карьеру стремятся сделать… А другие — чистейшей воды служаки, увлеченные лишь самим процессом розыска. Вы, думается мне, из вторых…

— Уж это несомненно, — сказал Бестужев.

— Как были вы в душе воякой, так и остались… Упаси боже, я не в осуждение, я, признаться, сам такой: сижу себе в благополучном отдалении от столичных дрязг, помаленьку делаю дело, и так-то мне хорошо, Алексей Воинович, так-то мне вольготно, вы б знали… Нет у меня шустрых подчиненных, под меня копавших бы, нет непосредственного начальства, против коего порой интриговать приходится, да и с какими-либо соседними конторами нет склок по причине отсутствия таковых контор в непосредственной близости… Немало нас, таких, и не только за границей, другое дело — господин Гартунг. Посвященным известно, что есть у него две мечты, прямо-таки жгучих страсти: одна — генералом стать, пусть и статским, другая — занять солидное кресло в Департаменте полиции. И все бы ничего, стремления, в общем, ничуть не противозаконные, однако давно водится за господином Гартунгом нехорошая привычка: случалось, что чужие достижения он себе приписывал. А сейчас случай серьезный: личное поручение государя, особая важность акции… и, соответственно, награждения соответствующего масштаба. Велико искушение, Алексей Воинович…

— Откровенно говоря, меня не особенно заботят награды, — сказал Бестужев. — Нет, не буду вам врать, что я к ним совершенно равнодушен, отнюдь, коли уж награды существуют, и ими отмечаются успехи, отчего же не получать и не носить? Но не особенно меня волнует, если кто-то часть достижений себе припишет. Жизнь такова, увы…

— Вы не поняли, — сказал Васильев, глядя на него печально и цепко. — Стремление означенного господина к присвоению чужих заслуг может принять нехорошие формы. Весьма даже нехорошие. Понимаете меня?

— Но не хотите же вы сказать… — вымолвил Бестужев чуточку оторопело.

— Ничего я не хочу сказать, — досадливо ответил Васильев. — Я вас всего-навсего призываю быть предельно осторожным, а вы уж понимайте, как знаете… но отнеситесь к моим словам предельно серьезно. Зафиксированы были, знаете ли, печальные примеры, правда, касались они не офицеров, а простых агентов… но то что существует тенденция, меня и заставляет вас к осторожности призывать. Возможно, я на старости лет стал мнительным, к врачам обращаться пора, душем Шарко лечиться… но лучше уж переосторожничать, чем… Случаются в нашем стаде… паршивые овцы. Вы, насколько я знаю, вступали в Сибири в контры с полковником Ларионовым? Подробностей я не знаю, но слухом земля полнится. Имел и я пересечения с этим субъектом. Ну, сами знаете, как это бывает: в сущности, позор Корпуса, заслуживает не то что отставки, а чего и похуже, но безнаказанным останется еще долго, быть может, навсегда. Сие вовсе не говорит об ущербности системы — в любой стране, в любой конторе, хоть ты тресни, непременно найдется некоторое количество паршивых овец… К чему это я? Моральные принципы, — он произнес эти слова, иронически кривя губы, — полковника Ларионова вам достаточно известны. Могу вас заверить, что с моралью господина Гартунга обстоит даже хуже. А посему держите ухо востро, чтобы с вами в человеческом муравейнике под названием Париж несчастный случай не произошел, чтобы под случайный омнибус не попали, с башни Эйфеля не сверзились по пьяному делу, устрицами несвежими не отравились насмерть, от несчастной любви к парижской мидинетке не застрелились невзначай…

— Нет, вы серьезно полагаете…

— Ох, да ничего я не «полагаю», ротмистр! — с досадой промолвил Васильев. — Просто-напросто, превосходно изучив Гартунга, частным образом вам рекомендую быть осторожным и недоверчивым. Могу я надеяться, что вы серьезно отнеслись к моим словам и все осознали?

— Конечно, — сказал Бестужев. — Я не мальчик, грязные сложности жизни усвоил. Вот только до сих пор подобное, если честно, омерзение в душе оставляет.

— Ну, тут уж ничего не поделаешь, голубчик, се ля ви… Кого вы там увидели?

Он тоже посмотрел в окно вокзального ресторана. К спальному вагону, украшенному табличкой «Стамбул — Триест — Париж», подошел профессор Бахметов, за которым носильщик нес один-единственный чемодан.

— Ну, ничего удивительного, — сказал Васильев. — И господина профессора в Париж отправляют для возможных научных консультаций, дело ведь грандиозное закручено… Забавно, право — либерал за спиной, за графинчиком в компании себе подобных усердно витийствует, фрондирует азартно, речи толкает о «прогнившей монархии» и «ответственном правительстве» — однако, едва солидные ордена замаячили, как миленький, распрекрасным образом сотрудничает с презираемыми им сатрапами в голубых мундирах. Хочется ему лент у… Вот видите, Алексей Воинович, даже либеральная наша научная интеллигенция к материальным знакам отличия весьма даже неравнодушна что ж говорить о Гартунге… Не знакомы с биографией сего достопочтенного господина?