Комбатант - Бушков Александр Александрович. Страница 32
— Господа, это какая-то ошибка…
Ламорисьер направился к нему — медленно, со зловещей расстановочкой, надвигался, будто першерон на кролика. Не говоря ни слова, схватил коротышку за ворот, протащил через комнату буквально бросил на стул, навис над ним и, грозно сопя, пророкотал:
— Циркач… Значит, должен уметь всякие такие фокусы? Ну вот и прекрасно. Я тебя заколочу в натуральные каторжные кандалы, а ты, кудрявый, попробуешь от них освободиться… Как думаешь, у тебя получится? Я тебе задал вопрос, тварь бродячая!
Он ухватил Лябурба за ворот и тряхнул так, что у того громко лязгнули зубы. Двое агентов приблизились с разных сторон, на ходу снимая пиджаки и закатывая рукава рубашек — что ж, это производило впечатление…
— Господа! Господа! — жалобно воззвал Лябурб, вертя головой во все стороны. — Я ни в чем не виноват!
— Если не считать мелких пустячков, — сказал Ламорисьер. — Содействие анархистам, вылившееся в соучастие в убийстве агента моей бригады… Укрывательство, сообщничество… От гильотины, конечно, увильнешь, но каторгу я тебе обеспечу…
— Но я…
— Ты, конечно, ни в чем не виноват, мешок с салом, — сказал Ламорисьер. — Все вы ни в чем не виноваты… Как ты думаешь, я ходил в школу?
— Я…ээ…
— Я ходил в школу, — сообщил Ламорисьер. — Не скажу, что это была особенно уж аристократическая школа, но считать меня там научили неплохо. Давай посчитаем… Там, в пакгаузе, под охраной жандармов — восемнадцать человек. С тобой — девятнадцать. Меж тем, согласно документам, в Вене на поезд сели двадцать три человека, принадлежащие к твоему поганому балагану. Произведем несложные расчеты… Четыре! Четыре человека, которые загадочным образом куда-то улетучились… Что ты мне можешь сказать по этому поводу, поганец, прежде чем начнется карусель?
— Я…
— Отвечать четко, разборчиво, внятно, — произнес Ламорисьер грозно. — Понятно? Если я еще услышу баранье меканье, будет совсем плохо… Уяснил?
— Да, господин комиссар…
— Бригадир. Так куда делись еще четверо? Точнее говоря, откуда они вообще взялись в твоем дерьмовом заведении? Только не ври, будто они глотали шпаги по самую рукоятку и потешали почтенную публику в клоунских костюмах… Ну? Внятно, подробно, разборчиво!
— Это все Гравашоль, господин бригадир… Он меня заставил еще перед венскими гастролями… Он пришел и назвался… Я не решился сообщить властям — это ведь сам Гравашоль…
— Ну да. Ты просто не знал, что на свете существует еще сам Ламорисьер… Значит, он тебя припугнул — и ты потек? Жаба, медуза… Что ты сделал по его указке?
— Мне все равно нужен был механик… слесарь… в общем, человек, способный обеспечить уход за аттракционами, разный мелкий ремонт… Гравашоль велел взять Арну… Я и взял… Арну и в самом деле оказался толковым механиком, тут его не в чем упрекнуть… Ну вот… А потом уже Арну мне сказал, что я должен взять в цирк четырех человек, которые поедут с нами до Парижа… Документы у них были в полном порядке… Ну что мне оставалось делать? Ведь это же Гравашоль, господа… А потом, возле самого Парижа, началась эта неразбериха — взрыв, поезд остановился, они исчезли… Все четверо…
— Как четверо? А этот твой Арну?
— Он… Он никуда не исчезал, он поехал дальше, он и сейчас в пакгаузе… Я вам его покажу, как же иначе…
Ламорисьер повернулся к одному из своих, явно собираясь отдать распоряжение. Бестужев понял, что пора вмешаться. Он деликатно отвел бригадира в сторонку и вежливо поинтересовался:
— С вашего позволения, теперь я с ним немного поработаю? Этот Арну никуда из пакгауза не улетучится, если только умеет проходить сквозь стены, разве что…
— Конечно, господин майор, — сказал бригадир, пытаясь придать своей бульдожьей физиономии самое доброжелательное выражение. — Эта свинья в полном вашем распоряжении, не буду мешать…
И он с гримасой, которую наверняка считал деликатной улыбкой, отошел подальше, показывая всем своим видом, что не намерен подслушивать. Бестужев склонился над оцепеневшим от ужаса коротышкой (его лысина была покрыта многочисленными бисеринками пота), спросил негромко:
— Как все это выглядело? Как они у вас появились?
— Да просто пришли перед самым отправлением поезда… Гравашоль, два незнакомца с неприятными лицами и четвертый, чуточку приличнее выглядевший…
— Опишите его.
— Выше вас примерно на полголовы, господин комиссар… белокурый, с усами и бородкой… В отличие от остальных, у него было лицо культурного человека…
— Эти трое его привели?
— Простите?
— Ну, как по-вашему, походило на то, что его привели насильно? Что он силой принуждаем их сопровождать?
— Вот уж никак не похоже, господин комиссар! — решительно возразил Лябурб. — Ничуть не походил! Он держался совершенно естественно, непринужденно, улыбался, они даже шутили… Вся компания производила впечатление добрых старых приятелей…
— Это точно?
— Абсолютно! Они выглядели дружной компанией… В поезде пили вино и смеялись…
«Ни черта не понимаю, — подумал Бестужев. — По описанию это, несомненно, Штепанек… но откуда у него дружеское расположение к своим похитителям? Силой принудили держаться непринужденно, улыбаться, смеяться? Глупость какая! Этот субъект перепуган до смерти и врать не станет, подметь он что-то неестественное в поведении Штепанека, не запирался бы — а он настаивает, что все четверо выглядели одной дружной компанией… Может, мы просмотрели нечто в биографии Штепанека? Может, он просто-напросто сам придерживался революционных убеждений, с Гравашолем уехал добровольно? Нет, не похоже… Во-первых, ни один из собеседников Бестужева, долго и подробно повествовавших о Штепанеке, ни словечком не упомянул о сочувствии изобретателя революционным идеям. Наоборот, из последних описаний рисовался, скорее, человек насквозь меркантильный, чуждый всяким там идеям, озабоченный лишь собственным благополучием. Во-вторых, какого же тогда черта он не уехал с Гравашолем сразу? Что, непременно нужно было дожидаться, когда отправится поезд с циркачами? Документы и так у всех были безупречные, никто их поначалу и не думал искать… Нет, что-то в подобной гипотезе не складывается. Факт, что анархисты именно что долго охотились за Штепанеком… Головоломка…»
— Я закончил, господин бригадир, — сказал он, отходя. — Наверное, теперь имеет смысл заняться этим Арну?
— И вплотную… — зловеще протянул Ламорисьер. — Гастон, уберите этого придурка! Пусть покажет нам Арну!
Месье Арну, буквально через минуту доставленный опять-таки двумя рослыми жандармами, сразу показался птицей совершенно другого полета: молодой человек с живописной шапкой черных волос, лицом интеллигента и довольно-таки гордой осанкой. Оказавшись на пороге, он повел себя совершенно иначе, нежели с первых секунд раздавленный Лябурб. Остановился, дерзко вздернув подбородок, глядя на сыщиков с вызовом, с этакой показной несгибаемостью. Бестужеву подобные субъекты были прекрасно знакомы. Ламорисьеру, судя по всему, тоже.
— Нет, вы только посмотрите, господа мои! — рявкнул он, иронически кривясь. — Что за фигура, что за осанка, что за пылающий взгляд! Можно подумать, перед нами сподвижник Орлеанской Девы! Эй, свинья! Ты что, идейный? У тебя в жизни есть высокие идеалы? Готов на гильотину пойти за ценности анархизма?
Молодой человек молчал, гордо задрав подбородок.
— Давайте сюда эту свинью, — распорядился бригадир, щелкнув толстыми сильными пальцами.
Двое агентов живо сграбастали Арну за локти, бегом протащили через комнату и швырнули на стул. Демонстративно медленно обойдя вокруг него, Ламорисьер нехорошо засопел. Потом схватил со стола толстенную книгу без обложки, нечто вроде энциклопедии, размахнулся и обрушил ее на макушку Арну. Звук получился неописуемый. Арну, громко охнув, инстинктивно пригнулся, хотел вскочить, но те же агенты крепко ухватили его за локти, а Ламорисьер продолжал, яростно скалясь, охаживать арестованного по голове, по плечам, по спине толстым фолиантом.
«Следов, конечно, не останется ни малейших, — подумал Бестужев, наблюдавший это зрелище без малейшего душевного протеста, но с большим удивлением. — Ну прямо-таки шантарский частный пристав Мигуля, только тот в похожих случаях пользуется валенком, набитым песком. Но ведь это политический, а не уголовный! Вот, значит, какое тут у них обхождение с подобной публикой — в республике, которую нам ставят в пример, матушке либерте, эгалите и прочих фратерните…»