Тот, кто утопил мир - Паркер-Чан Шелли. Страница 46

Мальчик бросился на него.

Под конец он собрался — достойно восхищения. Вложил всего себя в одно последнее усилие: умереть, но не посрамить. Стать мужчиной, что и требовалось. Да, совсем неплохо он себя показал перед смертью. Генерал Чжан хорошо обучил сына.

Но Оюан всю жизнь делал только одно — убивал.

Он словно на миг вышел из собственного тела. Опустил глаза: сабля в руке была окровавлена. Мальчик лежал на земле.

Зрелище предсмертной муки осквернило этот миг. Трудно верить в честь и смысл, когда от человеческой личности осталось только мясо. Оюан опустился на колени и закончил агонию одним ударом. Еще один мертвый сын мертвого отца.

Скажи кто-нибудь Оюану в самом начале пути к возмездию, что он позабудет лицо собственного отца, тот бы не поверил. Ведь ради отца он все это и сотворил. Но с годами жажда мести не выветрилась, а вот память потускнела. Чжу спрашивал, как выглядел его отец. А Оюан уже не помнил.

Только наклонившись за телом, он заметил порез с внутренней стороны левой руки. Кровь уже показалась на распоротом рукаве. Он завороженно уставился на нее. Как будто мальчик тут и ни при чем. Как будто порез появился сам собой, силой мысли.

Внезапно нахлынула боль. Острый вопль пронизал его с головы до ног. Точно он дерево, в которое ударила молния. Мир пропал в ослепляюще яркой вспышке.

Мало-помалу Оюан пришел в себя, стоя на коленях там, где его застигла боль. Именно боль и была ему нужна сейчас. Но мало, не хватило. Чуть подольше бы.

Он поднялся, держа на руках тело мальчика. По крайней мере, они с отцом будут лежать рядом, на краю равнины. Пройдет время, трава зазеленеет снова, и с двойной могилы начнет открываться вид на искрящееся море, то розовое, то белое, то снова розовое. Бесконечная смена времен года.

Против воли Оюан вспомнил одинокую могилу на той, другой, травянистой равнине.

Если бы только можно было порезаться так глубоко, чтобы больше не испытывать этого чувства. Если бы только можно было причинить себе боль, не стихающую никогда.

Чжу отпустила гонца, явившегося со свежими вестями (армия Чжанов отступает под натиском Сюй Да), и с облегчением отстегнула деревянную руку, которую не снимала с тех пор, как они с Оюаном отправились в Чжэньцзян. Обрубок ныл с непривычки.

Не успела она убрать руку, как вошел Оюан с саблей в ножнах. Безмолвно положил ее на стол перед Чжу. Та вдруг обратила внимание на его ногти. Ногти были такие же, как у нее, но на чужой руке вдруг показались неправдоподобно крохотными. Под ногтями темнела грязь. Он убил и уже похоронил сына Чжана, дошло до нее. Если бы она отдала такой приказ Сюй Да или Юйчуню, они бы заартачились, принялись бы спорить, что пацан безвреден. Именно поэтому она послала Оюана. Кому, как не ему, знать, что бывает, когда не обрубаешь хвосты — оставляешь в живых мальчика, который считает тебя повинным в смерти отца?

Мысли Чжу обратились к ее собственным «хвостам». Чэнь Юлян. Возможно, именно он стоит за выходкой с плакатом, разрушившим семью Чжанов? Известно, что он пытается закрепиться в Учане. Правда, с имеющимися силами угрозы для ее западных границ Чэнь еще много лет не будет представлять. Однако у него политический склад ума. Он вполне может начать интриговать против остальных сильных фигур на доске. Но ведь у Чэня на нее зуб за то, что она перехватила власть над «Красными повязками». Зачем бы ему понадобилась смерть генерала Чжана? Ведь это приближает ее к трону?

Трон сиял ей, как свет в конце туннеля. Но на краткий миг в Чжу шевельнулось беспокойство — не упускает ли она чего? Что скрывается в тени?

Чжу перевела взгляд на Оюана и вдруг заметила, что он весь в крови. Хотя, казалось бы, всего лишь избавился от безоружного, ничего не подозревающего ребенка. Присмотревшись повнимательнее, обнаружила длинный порез с внутренней стороны левого предплечья. Плотный шелк монгольского рукава уже пропитался алым от запястья до локтя.

— Вы что, дрались?

Вот вам и безупречный убийца. Надо было самой присутствовать.

— Я оказал ему милость, позволив умереть с честью, — уточнил Оюан. И спустя мгновение жестко добавил:

— Он меня понял. Умер как храбрец. Его отец гордился бы им.

Но можно ли назвать это храбростью? Ведь ребенок взялся за меч, потому что только этого и ждал от него взрослый?

— Мне всегда казалось, что честь — слабое утешение для умирающего, — сухо ответила Чжу. — Имея выбор, я предпочел бы не умирать. Закатайте рукав.

Оюан мельком взглянул на рану, словно ему и в голову не приходило беспокоиться о таких пустяках.

— Ну вам надо, чтобы вас заштопали, или нет?

— Кто, ты? — Удивление отдавало презрением. — Одной рукой, криво и косо, я и сам могу.

— Криво не будет, — резко возразила Чжу. — У монахов слуг нет. В отличие от вас, я большую часть жизни сам чиню себе одежду. С иглой обращаться умею. И, опять же в отличие от вас, умею обходиться одной рукой, опыт есть.

Она выдвинула стул из-за столика на середину шатра.

— Прошу!

Вернувшись с инструментами, она слегка удивилась: генерал подчинился. Чжу опустилась перед ним на колени, и он удивленно хмыкнул:

— Из тех, кого я уважал, ни один бы до такого не унизился.

Ледяная отстраненность надменного, прекрасного лица естественна для него, как дыхание. Чжу возразила:

— А я думаю, помогать или просить о помощи не унизительно.

— Оно и видно, — с отвращением ответил Оюан. И тут же рванул вверх рукав, невзирая на то, что ткань присохла к ране.

Рана оказалась глубокая, сквозь сочащуюся кровь виднелся желтоватый жир. Но взгляд Чжу зацепился за другое. За браслет, обвивавший запястье Оюана. Нефритовые и золотые бусины…

Точно такие же бусы болтались на концах его кос. Обычное украшение монгольского воина. Но едва Чжу их увидела, ей стало ясно, кому эти бусы принадлежали раньше.

Ей вспомнилось, какое жуткое отчаяние было написано на лице Оюана в их прошлую встречу в Бяньляне, незадолго до предательства. С какой мукой в голосе он спрашивал, нет ли Эсень-Тэмура среди призраков. Теперь выясняется, что он носит на запястье память об этом мертвеце. Знак близости большей, чем бывает между друзьями или даже братьями.

Он же любил Эсень-Тэмура, с холодком подумала она. Любил, но и это никого не спасло…

Когда Чжу начала зашивать рану, Оюан даже не поморщился. Вопреки ее смутным ожиданиям, обошелся без презрительных комментариев насчет того, что ей приходится зубами придерживать нить. Она глянула вверх — стиснул зубы от боли, наверное? Удивительно, но генерал словно ушел в себя, странное облегчение разгладило черты.

Утром она видела, как Оюан легко уложил дюжину человек. А теперь его умудрился ранить в поединке ребенок. Может, в глубине души он этого сам хотел? Перед ее мысленным взором вдруг возникли стертые в кровь ступни, кулаки, сжатые так, что кровь из порезанных ладоней сочится между пальцами. Иногда это и неплохо.

Ему нужна эта боль, догадалась Чжу, потому что только она способна выжечь угрызения совести.

Резонанс, который Чжу всегда ощущала в присутствии Оюана, усилился так, что вот-вот задрожит рука с иглой. Оюан по собственной воле убил возлюбленного и с головой окунулся в свой оживший кошмар. Ради достижения цели он был готов сделать что угодно. Пожертвовать не чем угодно, а просто всем.

«Прямо как я», — подумала Чжу. Ее охватила дрожь узнавания. Что они с Оюаном похожи, для нее не было тайной. Но теперь эта истина отдавалась не только в костях, но и в потоках циркулирующей ци: вот человек, похожий на меня больше всех на свете.

Она сделала последний стежок и наклонила голову, чтобы перекусить нить. Вместо естественного запаха его кожи — запах крови. Генерал встал, намереваясь уйти, но она удержала:

— Постойте.

Вытащила из сундука меч и протянула генералу. Оюан не шелохнулся, однако его глаза впились в клинок с таким тоскливым, отчаянным голодом, с каким смотрят не на вещь, а на утраченную часть себя.