Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович. Страница 26

Он пожал плечами и еще раз сказал:

— Сожалею.

Игорь не успел среагировать — отец набросился на врача и принялся молотить его кулаками по груди и плечам. Врач, не ожидавший нападения, стоял, покачиваясь и не пытаясь защититься от ударов, потом поднял руки, ухватил Владимира за плечи и резким движением усадил на стул. Игорь пришел, наконец, в себя.

— Извините, — сказал он врачу. — Шок…

Шок был и у него, только Игорь еще не осознавал этого.

Врач повернулся и скрылся за дверью, отгородившей мир, где осталась Тами, от мира, где ее помнили и любили.

Если бы не шок, Игорь не сделал бы того, что сделал. Если бы он рассуждал, а не чувствовал, понимал, а не поддался эмоциям, если бы…

Но он не рассуждал, а чувствовал только, что время уходит, и через минуту будет поздно. Может, через полминуты. Но пока — можно. Если — быстро.

Он опустился перед отцом на колени, взял его руки в свои и посмотрел в его заплаканные глаза. Отец не отвел взгляда, и это было хорошо.

— Папа, — сказал Игорь. — Ты же любишь ее. Не допусти, чтобы она ушла. Ты можешь. Только ты. Ты идешь к ней. Берешь ее за руки. Целуешь в губы. Ты…

Он закашлялся. Бесполезно. Отец не чувствует. Шок. Он не должен понимать, но обязан чувствовать, воспринимать реальность запутанного состояния. Если отец успел отгородиться от мира, ушел в себя, бросился в горе, как в омут, — ничего не получится, Тами уйдет, она уже уходит или ушла, и все бесполезно.

«Я никому ее не отдам, — мелькнула мысль, скорее ощущение. — Потом. Потом я не отдам ее никому, даже тебе, папа. Но сейчас только ты можешь… Если опять не отойдешь в сторону. Пожалуйста».

Отец тяжело вздохнул. Игорь отпустил его руки, но продолжал удерживать взгляд. Он должен был предоставить отца самому себе. Он должен был доверить отцу самому принять решение, самому что-то сделать — немедленно, пока Тами не ушла окончательно (Игорь почему-то был уверен, что это так, врачи, скорее всего, констатировали смерть мозга — классического объекта, но если мозг находился — и в этом Игорь был также уверен — в режиме квантового компьютера, то смерть еще не наступила, и перепутанное состояние позволяло…).

Он увидел. Он смотрел в глаза отца, чувствовал спиной тихие всхлипы Фанни и шумное дыхание Эхуда («Не делай этого! Методика не отработана! Не надо!» — «Молчи!» — сказал он, но Эхуд и так молчал, теперь он перестал еще и думать). И видел еще то, чего видеть не мог. Темный туннель. Широкий? Длинный? Неважно. Движение к свету, которое нужно остановить. Если в конце туннеля появится свет, если свет начнет приближаться, движение станет необратимым.

«Папа! Пожалуйста! Не думай о себе! Не жалей себя! Ты любишь ее, так сделай это!»

В темноте возникла новая темнота. Игорь не представлял, как возможно, чтобы одна чернота отличалась от другой, но было так. Чернота в черноте, мрак во мраке изгибался дугой, сворачивался в кольцо, и Игорь понял — на этот раз именно понял, разумом, а не чувствами, — что туннель не прямой. Туннель был фракталом, змеей, кусавшей свой хвост. Неужели Тами это всегда видела, неужели она вязала только то, что находилось перед ее внутренним взором, а он сейчас видит то, что своими слепыми глазами видела она? А цвет? «Если бы Тами была жива, — понял он, — все было бы расцвечено и сияло красками, которых, возможно, не существует для зрячих, но она мертва, и черное на черном — единственное, что осталось от многоцветья, но пока осталось хотя бы это»…

Скорее! Папа, пожалуйста…

Черное на черном.

Он увидел (чувствуя одновременно, как Эхуд пытается его поднять, а он сопротивляется, он должен смотреть отцу в глаза… зачем?.. должен, и все; не трогайте меня, отойдите), как отец входит к Тами, она уже легла, рука на одеяле, пальцы сжимают материю, незаконченный фрактал. Томер вышел в ординаторскую: если Тами уснула, то и ему можно отдохнуть.

Черное на черном: я глажу ее волосы, касаюсь щек и слышу птичий гомон за окном, вспоминаю, нет, это не память, я действительно слышу, как за окном кричат цапли, узнаю этот цаплистый звон-стон-крик-клекот. Они близко, я хочу, чтобы ты услышала тоже, хочу, чтобы ты увидела, как это красиво, черное на черном, нет, все цвета твоих фракталов, жизнь уходит и возвращается, прошлого нет, я открою окно, и ты услышишь, и увидишь тоже, пусть черное на черном, для тебя это все многоцветье Вселенной, я поднимаюсь и иду к окну, открываю створки, какой замечательный запах… чувствуешь?.. и птичьи крики… слышишь? Нет? Я тоже, потому что это птицы из другого времени, другого восприятия, но тебе оно доступно, ведь это ты сказала мне о цаплях, значит, видела их тогда и видишь сейчас, а я не вижу: ни тогда не видел, ни сейчас, неужели это я слеп, а не ты?

Я высовываюсь из окна, но в черном на черном не могу разглядеть, на каком невидимом дереве расселись прекрасные птицы, нужно наклониться, высунуться, гомон оглушает, пожалуйста, Тами, не мешай, я хочу, чтобы ты увидела этих птиц, не почувствовала, не услышала, а увидела, мы будем смотреть вместе, мы всегда будем на все смотреть вместе, потому что я люблю тебя…

Я поднимаюсь со стула и подхожу к закрытой двери реанимационной, где сейчас врачи, возможно, констатируют смерть Тами, они зафиксировали смерть мозга, но это еще не смерть, мозг в режиме квантового компьютера может выглядеть мертвым, тем более, что он еще и в перепутанном состоянии с другим, живым, мозгом. Оба мозга существуют в двух реальностях… во множестве…

Я высовываюсь из окна по пояс, ищу взглядом птиц, но в ночном мраке, освещенном только двумя фонарями у входа в «Бейт-Веред», не вижу даже деревьев, растущих на улице перед воротами. Нужно наклониться сильнее. Дерево справа проступает густыми черными мазками, я роняю недовязанный кусок материи, Игорь называет мои вязанья фракталами, я не знаю такого слова, это путь в себя, в глубину моего «я», вязанье выпадает из руки, я встаю и иду на голос Владимира…

Я стучу в дверь реаниматорской, кричу, чтобы меня впустили, я должен взять Тами за руку, поцеловать, мне нужно коснуться ее лба, чтобы квантовое перепутывание стало полным, и тогда Тами вернется… Почему не открывают дверь, почему папа и Эхуд держат меня за руки, почему Фанни плачет, почему… и еще я вижу красивые красно-серо-бежевые плитки под окном, они очень слабо освещены, но видно, как красив составленный из плиток узор, он чем-то напоминает фрактал, завораживает, сворачивается в узел, затягивает…

Я чувствую спину Владимира, знаю, что он меня любит, то есть, ему это кажется, на самом деле он не умеет любить, а Игорь… нет, и сын его любить не умеет, потому что любовь совсем не то, что они себе представляют, а что такое любовь… Владимир, ты упадешь, неужели повторится то, что случилось тогда, и теперь я, как его погибшая жена… Не успеваю это толком почувствовать и, тем более, обдумать. Владимир резко оборачивается, и пол уходит из-под ног, я падаю, поддержи меня, пожалуйста, поддержи, если любишь, если хочешь, чтобы я была с тобой, поддержи, я падаю…

Черное на черном.

Игоря все-таки оттащили от двери. Вышел старенький доктор в больших роговых очках, на халат был накинут серый пиджачок, из кармана которого свисали трубки фонендоскопа: ни дать, ни взять — земский врач, каким его представлял Игорь по читанным давным-давно рассказам Вересаева.

— Это вы шумите, молодой человек? — добродушно проговорил старичок, сурово, в противоречии с интонацией голоса, глядя на Игоря. — Успокойтесь, все будет хорошо.

— Вы… — начал Игорь.

— Нет. — Доктор понял его с полуслова. — Я только консультант, но если я говорю, что все будет хорошо, значит, знаю что говорю.

Фанни, сдерживая слезы, спросила:

— Ицхак, Тами жива?

Ицхак пожевал губами и кивнул.

— Вообще-то… да, уже жива.

Он приблизился к Игорю — только так Игорь мог назвать движения этого человека. Ицхак не шел, а приближался, будто судьба.

— Как-то я видел вас, вы приходили к нему, — он кивнул в сторону отца, — а Шрайман кем вам приходится, извините?