Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия. Страница 30
Мастер получает именно то, чего так жаждет, — недостижимую в жизни гармонию. Ту, которой желали и Пушкин («Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…») и Лермонтов («Я ищу свободы и покоя»). «Покой» мастера — на грани света и тьмы, на стыке дня и ночи, там, где горит рассвет и зажженная свеча помечает любимые Булгаковым сумерки, в нем соединены свет и тень…
В третьей редакции:
«— …Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь, ты не покинешь свой приют. Мы прилетели. Вот Маргарита уже снизилась, манит тебя. Прощай!
Мастер увидел, как метнулся громадный Воланд, а за ним взвилась и пропала навсегда свита и боевые черные в o роны. Горел рассвет, вставало солнце, исчезли черные кони. Он шел к дому, и гуще его путь и память оплетал дикий виноград. Еще был какой-то отзвук от полета над скалами, еще вспоминалась луна, но уж не терзали сомнения, и угасал казнимый на Лысом Черепе, и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат».
В редакции четвертой:
«— …Там вы найдете дом, увитый плющом, сады в цвету и тихую реку.
Днем вы будете сидеть над своими ретортами и колбами, и, быть может, вам удастся создать гомункула.
А ночью при свечах вы будете слушать, как играют квартеты кавалеры. Там вы найдете покой! Прощайте! Я рад!
С последним словом Воланда Ершалаим ушел в бездну, а вслед за ним в ту же черную бездну кинулся Воланд, а за ним его свита.
Остался только мастер и подруга его на освещенном луною каменистом пике и один черный конь.
Мастер подсадил спутницу на седло, вскочил сзади нее, и конь прыгнул, обрушив осколки пика в тьму, но конь не сорвался, он перелетел через опасную вечную бездну и попал на лунную дорогу, струящуюся ввысь. Мастер одной рукой прижал к себе подругу и погнал шпорами коня к луне, к которой только что улетел прощенный в ночь воскресенья пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
В редакции пятой, машинописной:
«Ручей остался позади верных любовников, и они шли по пес-чаной дороге в тени лип.
— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди тот дом, про который он говорил, а уж он не обманет! Я уже вижу его стену, вижу венецианское окно и виноград, который вьется, подымаясь к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты будешь смеяться, ты будешь видеть, как горит свеча. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память, стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресение сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».
Не нужно обманываться лиризмом этой концовки. Мне случалось читать восторженные высказывания в критике по поводу того, что мастер за все его страдания получает наконец «вечный дом». Но среди книг, которые в последние годы работы над романом лежат у Булгакова под рукою и которыми он пользуется как справочной литературой, — сочинение Н. К. Маккавейского «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа» (Киев, 1891), а в нем такие строки: «Вечный дом, часто употреблявшееся у евреев название для гробниц…»
Редакция пятая
Едва дописав последнюю тетрадь и, как всегда, скомкав конец в предчувствии новой работы, Булгаков начинает перепечатку романа. Менее чем за месяц, с последних чисел мая по 24 июня 1938 года он диктует пятую — первую и единственную машинописную — редакцию романа. Пишет под его диктовку Ольга Сергеевна Бокшанская.
В свое время В. И. Лосев и В. В. Петелин высказались по этому поводу так: «К маю 1938 года была закончена последняя рукописная редакция романа <…>. Но работа предстояла еще большая — необходимо было откорректировать текст перед перепечаткой. Для этого нужна была квалифицированная машинистка-редактор, к тому же с литературоведческими знаниями, поскольку Булгаков намеревался часть текста диктовать» [22]. (Подчеркнуто мною. — Л. Я.)
Авторы этого комментария исходили, разумеется, из опыта тех весьма многочисленных членов Союза советских писателей, чьи небрежно написанные сочинения обыкновенно приводили в порядок, а иногда и попросту переписывали терпеливые редакторы [23]. Что же касается Михаила Булгакова, то В. И. Лосев и В. В. Петелин, конечно, заблуждаются. Не знаю, были ли у Ольги Бокшанской литературоведческие знания и что под этим нужно понимать, но на редактирование романа «Мастер и Маргарита» она не посягала. И перед перепечаткой, и после перепечатки, и во время диктовки Булгаков корректировал свой роман сам.
В течение месяца он продиктовал роман весь — от титульного листа до последней строки о «жестоком пятом прокураторе Иудеи, всаднике Понтии Пилате», непременного слова «Конец» и обязательной даты: «24 июня 1938 года. Москва»… И по тому, как во многом совпадают знаки препинания в его рукописных тетрадях и в продиктованной машинописи, можно предположить, что нередко он диктовал и знаки препинания и деление на абзацы.
Кроме рукописи (машинописи) к этой редакции романа есть еще один ключ — ключ уникальный — письма Михаила Булгакова к жене [24].
Дело в том, что после того как они поженились, Е. С. и Булгаков не расставались. Был единственный случай — в ноябре 1936 года — когда вместе с дирижером Большого театра А. Ш. Мелик-Пашаевым Булгаков уехал на два дня в Ленинград — прослушать музыку Бориса Асафьева к опере «Минин и Пожарский» (Булгакову принадлежало либретто этой оперы). Е. С. тогда печально записывала в дневнике:
«28 ноября. …Сегодня „Красной стрелой“ они и уехали. Первая разлука с М. А. (с тридцать второго года).
29 ноября. Послала М. А. телеграмму. Ночью в два часа он позвонил по телефону. Сказал, что музыка хороша, есть места очень сильные. Что поездка неприятная, погода отвратительная, город в этот раз не нравится…
30 ноября. Послала М. А. две шуточных телеграммы. Без него дома пусто. Звонили Вильямсы, звали покутить. Нет настроения. Утром поеду на вокзал — встречать М. А.»
И вот в конце мая 1938 года они расстаются снова, на этот раз на месяц: Елена Сергеевна сняла дачу в Лебедяни, для себя и для Сергея, своего младшего сына.
У нее двое сыновей. Младший живет с Булгаковыми. В служебной анкете на вопрос о семье Булгаков отвечает так: «Жена — Булгакова Елена Сергеевна, пасынок Сергей Евгеньевич Шиловский». Старший, Евгений, красивый и серьезный мальчик, остался в доме своего отца, Е. А. Шиловского, крупного военного, теперь сказали бы: генерала, — в том самом сером доме с колоннами, в Ржевском переулке близ Арбата, из которого Елена Сергеевна ушла к Булгакову. Шиловский, в эту пору преподаватель Военно-воздушной академии имени Жуковского, снова женат, у него ребенок во втором браке, и по этой причине или по причине своей нежной привязанности к матери Евгений (Женя, Женюша, называла его Елена Сергеевна) часто бывает у Булгаковых в Нащокинском переулке.
К мальчикам, обоим, Булгаков относится с нежностью, особенно любит (неудовлетворенное отцовство!) младшего. В дневниках Елены Сергеевны часты такие записи:
«…М. А. каждый вечер рассказывает Сергею истории из серии „Бубкин и его собака Конопат“. Бубкин — воображаемый идеальный мальчик, храбрец, умница и рыцарь… Вечером, когда Сергей укладывается, Миша его спрашивает: „Тебе какой номер рассказать?“ — „Ну, семнадцатый“. — „Ага. Это, значит, про то, как Бубкин в Большой театр ходил с Ворошиловым. Хорошо“. И начинается импровизация» (1933).