Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия. Страница 73

Это письмо — мольба выпустить его за границу. На время. С женой, потому что он один никуда ехать не может. Письмо дышит чувством заточения в каменных стенах, чувством петли.

«…Я взвесил все, — пишет драматург вождю, уверенный, что вождь не может не услышать исповедальной искренности этого письма. — Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом». Он обещает быть «сугубо осторожным» за границей, «чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес». Напоминает: «…Я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее…»

И — просит о свидании: «Писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам» [148].

Булгаков действительно хочет видеть Сталина? Да, конечно. Но еще больше — получить свободу. Два месяца спустя пишет Вересаеву: «Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю». (Курсив мой. — Л. Я.)

И еще он хочет узнать свою судьбу, которая в руках гегемона. Или это только кажется, что нить его судьбы в руках гегемона? («Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? Если это так, ты очень ошибаешься». — «Мастер и Маргарита».)

Опять-таки Вересаеву (в связи с единственным своим разговором со Сталиным): «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу». (Подч. мною. — Л. Я.)

Неизвестно, сохранилось ли это письмо Михаила Булгакова в архиве Сталина: в книге «Власть и художественная интеллигенция» оно публикуется по черновику, уцелевшему в личных бумагах писателя. Но отправлено оно было. Это подтверждается все тем же исповедальным письмом Булгакова к Вересаеву:

«Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался все передать, чем пронизан… Но поток потух. Ответа не было» [149].

Ответа не было…

Все было глухо, однообразно и безнадежно.

И вдруг… Вдруг что-то произошло. Собственно говоря, произошло одно из тех чудес, без которых не бывает литературной судьбы: в начале 1932 года, почти через три года после запрещения, внезапно на сцене МХАТа возобновились «Дни Турбиных». Было известно одно: по распоряжению Сталина.

Булгаков писал П. С. Попову: «15-го января днем мне позвонили из Театра и сообщили, что „Дни Турбиных“ срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо».

И далее — П. С. Попову: «Ну, а все-таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я-то знаю?

Я знаю: в половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в расмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение — пьесу „Дни Турбиных“ возобновить.

Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору возвращена часть его жизни. Вот и все» [150].

Теперь, пройдя вспять по документам, которые Булгакову не были известны, можно восстановить, по крайней мере в общих чертах, ход событий и то, какую роль в этих удивительных событиях сыграл писатель Максим Горький.

По интонациям Елены Сергеевны я хорошо помню: отношение Булгакова к Горькому было напряженным. Горький не отвечал на его письма, причем это произошло не менее двух раз — в 1933 году и в 1934-м.

9 сентября 1933 года в дневнике Е. С. запись: «В антракте (на чтении Горьким пьесы „Достигаев и другие“. — Л. Я.) у М. А. встреча с Горьким и Крючковым. Крючков сказал, что письмо М. А. получено (от 5 августа, что ли?), что Алексей Максимович занят был, как только освободится…

— А я думал, что Алексей Максимович не хочет принять меня.

— Нет, нет!»

П. П. Крючков — секретарь Горького. А 5 августа Булгаков Горькому писал: «Мне хотелось бы повидать Вас. Может быть, Вы были бы добры сообщить, когда это можно сделать? Я звонил Вам на городскую квартиру, но все неудачно — никого нет».

Судя же по более поздней (1938 года) мемуарной записи в дневнике Е. С., Булгаков в ту пору у Горького бывал — или хотя бы однажды побывал: «Я помню, — пишет Е. С., — как М. А. раз приехал из горьковского дома (кажется, это было в 1933-м году, Горький жил тогда, если не ошибаюсь, в Горках) и на мои вопросы: ну как там? что там? — отвечал: там за каждой дверью вот такое ухо! — и показывал ухо с поларшина» [151].

В другой раз Горький не ответил на письмо Булгакова от 1 мая 1934 года — с просьбой помочь выехать в отпуск за границу.

Булгаков был так оскорблен, что отказался послать Горькому соболезнование по поводу смерти его сына. Е. С. записывает: 13 мая. «Письмо М. А. — Горькому было послано второго. Как М. А. и предсказывал, ответа нет. 16 мая. Были 14-го у Пати Попова. Он уговаривал — безуспешно — М. А., чтобы он послал Горькому соболезнование». И замечает, явно повторяя мысль Булгакова: «Нельзя же, правда, — ведь на то письмо ответа не было».

Нужно помнить, Булгаков был не только мощный художник, Булгаков был гонимый художник; и то и другое очень хорошо сознавал; у него было обостренное до болезненности чувство собственного достоинства.

И все же всё было не совсем так, как виделось Михаилу Булгакову. Горький и раньше не отвечал на его письма. Вернее, отвечал очень своеобразно — делом.

Вы помните о заступничестве Горького за «Бег». Через два года после этого заступничества, 30 августа 1931 года, Ольга Бокшанская пишет Немировичу-Данченко: «Горький… спрашивал о Мольере и, узнав о его судьбе, просил прислать ему экземпляр». Речь о пьесе «Кабала святош».

Месяц спустя, 30 сентября, Булгаков посылает Горькому экземпляр «Мольера»:

«Многоуважаемый Алексей Максимович!

При этом письме посылаю Вам экземпляр моей пьесы „Мольер“ с теми поправками, которые мною сделаны по предложению Главного Репертуарного Комитета.

В частности, предложено заменить название „Кабала святош“ другим.

Уважающий Вас М. Булгаков» [152].

Письменного ответа Горького Булгакову нет. Но 3 октября пьеса разрешена Главреперткомом. Совпадение? Нет, не совпадение, и Булгаков это знает. 25 декабря того же года он снова пишет Горькому:

«Мой Мольер разрешен к постановке. Зная, какое значение для разрешения пьесы имел Ваш хороший отзыв о ней, я от души хочу поблагодарить Вас. Я получил разрешение отправить пьесу в Берлин и отправил ее в Фишерферлаг, с которым я обычно заключаю договоры по охране и представлению моих пьес за границей» [153].

И на это письмо ответа Горького нет — ответом становится письмо-отзыв Горького в издательство:

«О пьесе М. Булгакова „Мольер“ я могу сказать, что — на мой взгляд — это очень хорошая, искусстно сделанная вещь, в которой каждая роль дает исполнителю солидный материал. Автору удалось многое, что еще раз подтверждает общее мнение о его талантливости и его способности драматурга. Он отлично написал портрет Мольера на склоне его дней. Мольера, уставшего и от неурядиц его личной жизни, и от тяжести славы. Так же хорошо, смело и — я бы сказал — красиво дан Король-Солнце, да и вообще все роли хороши. Я совершенно уверен, что в Художественном театре Москвы пьеса пройдет с успехом, и очень рад, что пьеса эта ставится. Отличная пьеса. Всего доброго. А. Пешков» [154].

Но еще до этого отклика на пьесу «Кабала святош» происходит более важное событие: Горький ходатайствует за Булгакова перед Сталиным.

12 ноября 1931 года, из Сорренто, куда Горький приехал двумя неделями раньше, он пишет Сталину: