Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия. Страница 88

Читали свои произведения, говорили, спорили… И Булгаков читал? Нет, на этих вечерах Булгаков своих произведений не читал. Он с увлечением играл роль хозяина. Именно Булгаков, а не Коморский [200].

Особенно запомнился вечер в честь Алексея Толстого, приехавшего из-за границы. Это было «пробное» — перед окончательным возвращением — появление Алексея Толстого в России. На организованный Булгаковым прием он пришел в сопровождении шумной группы сотрудников газеты «Накануне». Эта весьма популярная в России газета (и в России же пренебрежительно окрещенная «сменовеховской» — по названию сборника «Смена вех», выпущенного ее редакторами) выходила на русском языке в Берлине. Толстой вел в ней «Литературное приложение», а Булгаков в этой газете и особенно в «Литературном приложении» печатался.

Теперь журналисты «Накануне» один за другим возвращались в Россию. Среди пришедших в тот вечер с Толстым был известнейший И. М. Василевский (Не-Буква), а с ним его очаровательная жена — Любовь Евгеньевна Белозерская. Очень оживленная, одетая с заграничным изяществом молодая дама привлекала к себе внимание. Она пригласила Коморского танцевать, он смущенно отказывался, говоря, что танцевать не умеет. «Но это же фокстрот!» — решительно сказала она и увлекла его в большую комнату, где танцевали…

«Выходит, у меня Булгаков и познакомился с нею», — говорит Коморский.

Вечер с Алексеем Толстым можно датировать весьма точно — 30 мая 1923 года. В этот вечер писатель подарил Коморскому свою книжку «Повесть о многих превосходных вещах (Детство Никиты). Москва-Петроград, 1923». С автографом: «Владимиру Евгеньевичу на добрую память о шумных спорах 30 мая. А. Толстой». Год не проставлен: указанный на титульном листе год издания читается как окончание автографа.

Увы, Любовь Евгеньевна пишет в своих мемуарах, что познакомилась с Булгаковым полугодом позже — в начале января 1924 года. Правда, обстоятельства и «антураж» удивительно похожи: «Из Берлина на родину, — рассказывает Л. Е., — вернулась группа „сменовеховцев“. Некоторым из них захотелось познакомиться или повидаться с писателями и журналистами — москвичами. В пышном особняке в Денежном переулке был устроен вечер…» Здесь она и увидела — по ее словам, впервые — пришедших вместе Дмитрия Стонова, Юрия Слезкина и автора опубликованных в «Накануне» «Записок на манжетах» Михаила Булгакова [201].

В подтверждение мемуаров сердито говорила мне, что никакого Коморского не помнит.

Может быть, старик ошибся? Тем более что — как он говорил — никогда более с Любовью Евгеньевной не виделся. Может быть, принял за Василевского другого журналиста и, соответственно, другую даму за Любашу? Может быть, может быть… Но Коморские всю последующую жизнь прочно дружили с Татьяной Николаевной, события их молодости бесконечно вспоминались при встречах, рождая домашний фольклор, и трудно себе представить, чтобы Татьяна, помнившая все не хуже Коморского, спутала Любашу с кем бы то ни было…

Не исключено, что вечер 30 мая 1923 года для Любови Евгеньевны был проходным, и Булгакова она действительно впервые рассмотрела полгода спустя, когда уже разошлась с Василевским, была свободна и смотрела вокруг другими глазами…

Но самым интересным в беседах с Коморским было то, как он воспринимал Булгакова и Татьяну.

В его рассказах это были люди молодые и веселые. Когда Коморский познакомился с ними (в конце 1921 года или в начале 1922-го), Булгаков ходил в странной шубе мехом наружу и называл ее «собачьей шубой». Потом дела его поправились, и шубы этой на нем уже не было… Это был человек очень легкий, улыбчивый, с частой шуткой. Бедствовал? Наверно, бедствовал, но это как-то слабо запомнилось. Запомнилось, что ко всем своим бедам — безденежью, коммунальной квартире, собачьей шубе — он относился легко, с юмором, все это было для него источником шутки.

И это так совпадает с тем, как Булгакова воспринимала потом Елена Сергеевна. И Наталия Ушакова говорила о нем так же. Однажды я попросила ее, художницу, показать, на каком снимке Булгаков более всего похож. Она указала на фото со смеющимися глазами.

(А булгаковский морфинизм? — спрашивала я Коморского. Разговор был осенью 1975 года, и я уже что-то знала о том, что Булгаков прошел через морфинизм в 1917–1918 годах. Для Коморского это не было новостью: что-то ему рассказывала Татьяна Николаевна. Но к ее рассказам он отнесся без большого интереса. Да мало ли кто в те годы не пробовал наркотики… Мода такая была… Он сам, Коморский, пробовал кокаин. А главное, никаких следов морфинизма в облике и поведении Булгакова не было. Это был явно нормальный и совершенно здоровый — и психически и нравственно — человек.

А как выглядела Татьяна Николаевна? — допытывалась я. Мемуаров о Булгакове тогда почти не было, и огромным успехом пользовались появившиеся в журнале «Театр» записки В. Лёвшина, который короткое время, примерно в 1924 году, жил по соседству с Булгаковым. В. Лёвшин так описывал Т. Н.: «Его жена, Татьяна Николаевна Лаппо — женщина лет около сорока, высокая, худая, в темных скучных платьях…» [202] Старик Коморский на мой вопрос неожиданно по-юношески засмущался и даже щеки его чуть порозовели. Нет, нет! — пылко почти вскричал он. — Это была очень общительная, красивая молодая дама… необыкновенно стройная… лет двадцати шести…)

Потом Булгаков разошелся с Татьяной и как-то сразу из дома Коморского и из круга друзей того периода ушел, решительно и навсегда. Иногда случайно встречались — в театре, на улице. Здоровались, любезное «как поживаете», не более… Правда, из рассказов Коморского выходило, что Зина — тоже совершенно случайно — встречала Булгакова почему-то чаще. При встрече упрекала его: «Что же ты Тасю забыл?» Он вздыхал, лез в карман за деньгами, просил передать Татьяне.

«Он считал себя виноватым перед Татьяной», — объяснял Коморский. И, как формулу, повторял булгаковскую фразу, которую, по-видимому, не раз слышал от Т. Н.: «Я думаю, что Бог накажет меня за тебя». Человек атеистической эпохи, добавлял с недоумением: «Оказывается, Булгаков был глубоко верующим…»

И в Малый Козихинский больше не заходил? Из уцелевших фрагментов булгаковского дневника мы знаем: заходил все-таки. Вот зубы лечил у Зины, и Зина, судя по всему, была рада его нечастым визитам. Женщины любили его — не претендуя ни на брак, ни на роли любовниц…

Единственную подаренную Булгаковым книгу Коморский сохранил. На ней автограф: «Зине и Володе Коморским в память вечеров на Козихе. Михаил Булгаков. Москва, 1924, 12-го марта». Собственно, это не книга — отдельный оттиск повести «Дьяволиада» из альманаха «Недра». Свежий номер альманаха Булгаков получил 25 февраля (это тоже известно из уцелевших фрагментов дневника); оттиски, может быть, на несколько дней позже; а если так, то к Коморским с этим свидетельством своего успеха пришел сразу.

И еще, думаю, именно здесь — в Малом Козихинском переулке — возник первый толчок к замыслу «Зойкиной квартиры». Правда, в квартире Коморских всего лишь три комнаты, а не шесть, как у Зои Пельц, но чтo стоит Булгакову раздвинуть стены, переместить квартиру на Большую Садовую и включить «играющий, как страшная музыкальная табакерка», двор громадного дома… Главное: «Зина, ты орел, а не женщина!»

В гостях у Т.Н

Имя Татьяны Николаевны впервые всплыло для меня где-то в середине 1960-х годов — из уст Е. С. Булгаковой. Елена Сергеевна произнесла его с огромным уважением и без опции к обсуждению: первая любовь Михаила Булгакова… Потом это имя прозвучало из уст Надежды Афанасьевны, сестры писателя, — стало быть, в 1968 году. На этот раз Татьяна прошла передо мною как самоотверженная спутница Булгакова на дорогах гражданской войны. И только в рассказах Коморского она стала фигурой из плоти и крови.

В 1968-м, получив у Надежды Афанасьевны адрес, я Татьяне Николаевне написала. Она ответила тотчас, безукоризненно вежливо, и были в ее открытке такие слова: «К сожалению, ответить на Ваши вопросы не могу. Слишком много времени прошло, и почти все забыто. Возвращаться к этому не могу и по состоянию здоровья». Ответ меня не обескуражил: ибо, согласитесь, кто же ни с того ни с сего станет отвечать на разные вопросы очень далекому, неизвестно откуда взявшемуся человеку? Волновало то, что она откликнулась, это значило, что она контактна, что с нею можно разговаривать, нужно только ее увидеть.