У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич. Страница 7

- Да нет... мы вообще-то сытые…

- Сытые... — повторила Катерина Ивановна, поднялась и пошла к двери, шаркая растоптанными тапочками. — Эй, Черт, а ты чего стоишь у входа как бедный родственник? Проходи.

- А выпить можно, теть Кать?

- Подождите, щас картошки поджарю, — и Катерина Ивановна скрылась в коридоре.

Валя Черт кинулся к столу, быстро налил в стакан.

- А мне, чертило! — рявкнул Гаврош. — Ну жлобяра!

Валя Черт налил во второй стакан.

- А ребятам?! Ну ты и портянка, Черт! — возмутился Гаврош.

- Я не буду... — поспешно сказал Володька Богдан.

- Вольному — воля, спасенному — рай! — весело ответил Валя Черт. — А ты, Роба?

- Могу... — пожал плечами Робка.

Водку разлили в три стакана, быстро чокнулись и выпили. У Робки перехватило дыхание, он часто заморгал, раскрыв рот. Валя Черт показал на него пальцем и засмеялся:

- Во дает Роба!

- Водичкой запей, — посоветовал Гаврош и плеснул из графина в стакан. Робка схватил стакан, жадно выпил, отдышался…

- Редко пьешь, Роба! — усмехнулся Валя Черт. — Чаще надо, тогда легко проходить будет!

В груди у Робки стало горячо, в голове как-то просветлело, и куда-то уплыли тревога и напряжение — стало легко, даже весело.

- Прижилась? — весело спросил Гаврош. — Я не вижу! Теперь закуси! — Он опять-таки пальцами взял кусок селедки, протянул Робке. Тот взял, быстро съел селедку, потом осмелел и отломил кусок хлеба.

- А ты чего такой непьющий, Богдан? — насмешливо спросил Валя Черт.

- Да так... не люблю.... — пожал плечами Богдан.

- Кто не курит и не пьет, того Боженька прибьет, — вновь засмеялся Валя Черт.

- Че ты все ржешь, Черт? — поморщился Гаврош. — Как дурачок какой-то!

- А че мне, плакать, что ли? — удивился Валя Черт. — Пусть фраера плачут.

- А ты кто? Вор, что ли?

- Ну не вор, но и не фраер, — помрачнел Валя Черт.

- Шпана ты приблатненная, — усмехнулся Гаврош и ушел в маленькую комнату. Скоро он вернулся оттуда с гитарой, пощипывая струны.

Вообще-то Гаврош был парнем красивым — высокий, широкоплечий, с большими черными блестящими глазами, в которых вечно плясали озорные чертики, нос прямой, губы красивые, резко очерченные. Что-то отчаянное, бесшабашное было во всем его облике. И это Робке подсознательно нравилось. Такие люди притягивают к себе, подчиняют, чем и опасны. Но это Робка понял позднее.

В комнату вошла Катерина Ивановна со сковородкой, на которой шипела маслянистая картошка.

- Ого, всю водку вылакали! — покачала головой Катерина Ивановна. — Шустрые ребятки!

- Маманя, отсохнет та рука, которая себя обманет! — Гаврош ущипнул струны, пробежался по ним пальцами и негромко запел:

Катерина Ивановна поставила сковородку на дощечку посередине стола, раздала всем вилки. Потом сходила в свою комнату, принесла целую бутылку водки, усмехнулась:

- Ну, по такому случаю…

По какому случаю, она пояснять не стала, да никто ее и не просил. Водку разлили по стаканам, только собрались чокаться, как вдруг Гаврош стал вытаскивать из карманов своего пиджака пачки папирос, сигарет, горсти конфет. Потом извлек из-за пазухи еще несколько пачек печенья.

- Это еще откуда, Витек? — насторожилась мать.

- А мы тут помогли в овощном машину с помидорами разгрузить, — ответил Гаврош, подмигивая ребятам. — Вот нас и отоварили.

- Лучше бы деньгами взяли... — вздохнула мать и подняла свой стакан. — Ну, дай вам бог здоровья и удачи, ребятки…

Они выпили еще, а потом Гаврош долго играл на гитаре и пел воровские песни; Робке это страшно нравилось, он пытался подпевать, фальшивил, и над ним все смеялись. Потом Катерина Ивановна всплакнула, вспомнив мужа, сидевшего где-то в Сибири. Затхлая, прокуренная, давно не убиравшаяся комната с убогой мебелью казалась Робке уютной и замечательной.

И мать Гавроша казалась замечательной, доброй и веселой, и Гаврош тоже, и даже Валя Черт, остроносый, с вечно бегающими глазками, похожий на крысу, тоже казался симпатичным и хорошим.

Домой Робка и Богдан приплелись почти под утро. Робка был заметно пьян, и Богдан всю дорогу пришептывал:

- Убьет нас твоя мамаша, как пить дать, убьет…

- Меня убивать будет, ты-то здесь при чем? — пьяным голосом отвечал Робка.

- За компанию…

- М-может б-быть... — протянул Робка и вдруг представил себе гневное лицо матери с яркими голубыми глазами, как у немецких пластмассовых кукол, даже кудряшки были такие же соломенные. А потом вместо материнского выплыло откуда-то лицо Катерины Ивановны со следами былой красоты, размытой годами безалаберной, загульной жизни.

- Слушай, Богдан, а ведь они совсем плохо живут... — вдруг осенило Робку. — Три с-стула в к-комнате... и никакой мебели…

- Не хуже нас с тобой... — ответил Богдан. — Она ж нигде не работает... И не хочет. А какие деньги заведутся — пропивает... Откуда ж там мебели быть? — вполне рассудительно отвечал Богдан. — Знаешь, у кого мебели полно? У Кости Завалишина. Ух, столько мебели! Ух, столько мебели! И вся лакированная! И полы лакированные! А квартира какая — озвереть можно!

- А ты у него был?

- Ну... Костя приводил. Они в высотке живут…

Там все квартиры такие, сплошь начальники…

Досказать Богдан не успел: они уже поднялись на свой третий этаж и остановились перед дверью, не решаясь надавить кнопку звонка.

- Давай лучше тебе позвоним? — предложил Робка.

- Ага, спасибо. Тогда мне в первую очередь наваляют.

- А ты хочешь, чтобы мне наваляли? Я же пьяный, а ты — трезвый, — обиделся Робка.

- Не надо было пить, тоже был бы трезвый... Звони давай!

Но звонить Робке не пришлось — дверь сама распахнулась, и на пороге предстала Люба, в халате поверх ночной рубашки, с распущенными волосами. Богдан мгновенно оценил ситуацию и прошмыгнул под руками Любы в коридор, кинулся к своей двери, открыл ее и исчез. А Робке, естественно, досталось за двоих. Люба награждала его затрещинами с обеих сторон, приговаривала глухим, клокочущим от злости голосом:

- Ты что себе вздумал, паразит?! Ты что позволяешь, а? Прибью стервеца! Нету хорошего сына — и такого не надо! Один в тюрьму загремел, и ты туда же собрался?! Ах ты-ы, паскудник!

Осыпаемый подзатыльниками и тычками, Робка доплелся до своей комнаты, опрокинув по дороге велосипед, стоявший у стены, и ударившись лбом о дверной косяк…

- Где руку покалечил? — уже утром, собираясь на работу, спросила Люба.

- Да в футбол гоняли, упал — и на стекло.

- А водку с кем пил?

- Да там ребята скинулись... Я и выпил-то всего полстакана. Голодный был, вот и закосел.

- Еще раз такой придешь — домой не пущу, — отрезала Люба. — Заруби на носу! Пойду к Гераскину и скажу, чтобы тебя сразу в колонию определили!

- Мам, больше не буду…

- Не будет он... — усмехнулся Федор Иванович.

Он тоже собирался на работу и заворачивал в газету два куска хлеба с двумя ломтями колбасы. — Больше пить не будет, меньше тоже не будет... — и Федор Иванович мелко рассмеялся. — У соседей учится — хорошие примеры на глазах.

- А ты помолчи, разговорился что-то! — сверкнула на него глазами Люба, накинула легкое демисезонное пальто, схватила сумку и выскочила в коридор, хлопнув дверью…

...Робка и Богдан выходили из своих комнат почти одновременно, молча здоровались в коридоре и шли в школу. Обычно уже на лестнице их догоняла дочка Игоря Васильевича Ленка. За спиной у нее был ранец, а в руке большой черный футляр, в котором лежала скрипка. Ленка училась не в простой школе, а в музыкальной и поэтому ходила задрав нос, всех презирая.

- Привет, — здоровалась Ленка, обгоняя ребят на лестнице, вприпрыжку скакала через две ступеньки, тонкие острые косички дрыгались у нее на затылке.