Урод - Курочкин Виктор Александрович. Страница 10
– Ну а как у вас дела? Слыхал, что вы заново переписываете принятый сценарий, – сказал начальник отдела.
– Кое-что переделываю. Но больше восстанавливаю выкинутое вашими редакторами.
Начальник поморщился:
– Кажется, автор способный малый?
– Весьма способный, – подтвердил Гостилицын. – Кстати, Петр Александрович, что вы можете сказать об Отелкове?
Петр Александрович снял очки и опять их надел.
– Это про какого же Отелкова? Актера? Да что про него сказать? Говорят, бездарен. Кажется, с ним работал Бениваленский.
Гостилицын не любил откладывать дела на завтра. То, что его задевало, решал быстро и безапелляционно.
В актерском отделе ему дали личное дело Ивана Алексеевича Отелкова. Оно было очень тощее и очень скромное. И в какой-то мере скрашивала его только копия диплома с отличием.
«Так и есть: ни одной серьезной пробы!» – подумал Гостилицын и бросил папку на стол.
Режиссер Бениваленский снимал колхозную кинокомедию. Путь из актерского отдела в съемочные павильоны пролегал через «Аглицкий клоб». Когда показался Гостилицын, его завсегдатаи примолкли и вытянулись. Они очень уважали его и очень боялись. Среди них были случайные, ненужные искусству люди, были и безусловно одаренные. Как тех, так и других Гостилицын одинаково презирал. Первых – за то, что взялись не за свое дело, вторых – за лень, хвастовство, богемные нравы.
Съемочные павильоны находились во внутреннем дворе студии в огромных кирпичных сараях.
В первом павильоне, куда зашел Гостилицын, подходила к концу работа над кинофильмом о войне. Снимали сцену в блиндаже. Около железной печки сидели «немецкие» солдаты, вытянув грязные руки. Режиссер-постановщик что-то горячо доказывал оператору, а тот ему так же горячо возражал. В другом павильоне готовили к съемке сцену в богатой купеческой квартире. Рабочие под руководством художника-декоратора перетаскивали с места на место старинный, громоздкий буфет.
Из распахнутых дверей третьего сарая валил густой дым. Здесь работал Бениваленский. Снимали эпизод в ночном лесу у костра. Пять срубленных елок изображали глухой бор. Полыхал настоящий костер, и сидели две влюбленные парочки. Сцена не шла, и ее, видимо, уже снимали не раз. Обычно очень тактичный и спокойный, Бениваленский горячился. К нему со всех сторон приставали актеры:
– Иван Михалыч, а если попробовать так…
– Иван Михалыч, а если…
– Иван Михалыч, давайте еще раз…
Иван Михайлович отмахивался от советчиков, как от слепней, обеими руками.
«Зачем это я как неприкаянный таскаюсь по студии и мешаю другим работать? – с возмущением спросил себя Гостилицын. – Что я нынче, с ума сошел?»
Когда он возвращался назад, лестничная площадка заметно опустела. Торчали три незнакомые невзрачные фигуры, и сияла вечно жизнерадостная физиономия Васеньки Шляпоберского.
– Пойдем со мной, – коротко приказал ему Гостилицын.
Васенька покорно зашагал за Гостилицыным, гадая, зачем это он понадобился сердитому режиссеру.
Вернувшись в свой кабинет, Гостилицын достал экземпляр сценария и на углу его размашисто написал: «Роль профессора Дубасова – Отелкову».
– Вы, кажется, с ним друзья? – спросил он Васеньку.
Тот пожал плечами:
– У меня все друзья, Герман Андреевич.
– Это очень плохо, брат Шляпоберский, – серьезно заметил Гостилицын.
– Почему? – изумился Васенька.
– Потому что друзья – безжалостные воры. Они воруют время.
Васенька беззаботно махнул рукой:
– Мне его все равно девать некуда.
Наивная обаятельность его позабавила Гостилицына. Васенька вообще чем-то ему нравился. Вероятно, тем, что из всех стоиков «Аглицкого клоба» он был наиболее ярким.
– А твое мнение об Отелкове как об артисте?
– Нераскрывшийся Кин! Жан Маре в квадрате! – воскликнул Васенька.
Гостилицын вручил Васеньке сценарий:.
– Будь любезен, передай ему сегодня же. Васенька взял сценарий, повертел, вздохнул и уставился на режиссера.
– Ну что? – спросил Гостилицын.
– Герман Андреевич, а вы еще не сняли меня с роли?
– С какой это?
– Жениха. Вот такой крохотной! – И Васенька показал мизинцем, какую роль отвели ему в этом фильме.
– Пока еще нет.
Обрадованный Васенька выскочил из кабинета и побежал искать рубль на такси.
Во второй половине дня Отелков с Уродом вернулись домой. Времени было девать некуда. Иван Алексеевич хотел было навести в квартире кое-какой порядок. Однако дурное настроение выбило его из колеи. Из головы ни на минуту не выходил разговор с Гостилицыным. И ничего приятного он не сулил Отелкову.
После этого разговора Иван Алексеевич мог рассчитывать только на роль поводыря собаки. Утром привозить ее на студию, а после съемок отвозить домой. Отелков задрожал от обиды. Перетирая тарелки, он как попало швырял их на стол и, стиснув зубы, шипел:
– Нет, этого не будет! Или я и собака, или никто!
Когда тарелка выскользнула из рук, Иван Алексеевич выругался и, расшвыряв ногой черепки, повалился на кровать.
– Боже мой! Как не везет в жизни! Как не везет!
Отелков приподнялся и, тупо уставясь в угол, неизвестно кого спросил: «Зачем?» В голове, как вьюны, завертелись вопросы: «Зачем вы меня мучаете?», «Почему вы мне не верите?», «Чем лучше меня Сомов?», «Чем я хуже Хицкалова?». И вдруг из самого дальнего, тайного уголка мозга, как черный удав, выполз главный вопрос: «Зачем я стал артистом?» – и задавил все остальное. Этот страшный вопрос теперь все чаще и чаще навещал Отелкова. Иван Алексеевич пытался искать защиты от него, но понимал, что это все равно бесполезно, что он с каждым годом слабеет и недалек тот день, когда это – «зачем» прикончит его.
Сегодня же Иван Алексеевич не пытался сопротивляться. Он лежал, глядя в потолок, и думал: «Зачем я стал артистом? Зачем взялся за такое дело? Поэтому-то у меня ничего и нет. Ни настоящего, ни будущего… Ничего… Лучшие свои годы прожил, словно в тупике, в пустом, заброшенном вагоне. И все ждал, когда подойдет паровоз, подцепит и повезет. Куда? А не все ли равно, лишь бы ехать!…» Иван Алексеевич вздохнул. «И мелькнула мечта, как гривенник в океане», – вспомнил он любимую поговорку Васеньки Шляпоберского.
Уже начинало темнеть, когда задребезжал и задергался звонок. Иван Алексеевич даже не сделал попытки подняться. «И так войдет – дверь не закрыта», – подумал он.
В комнату не вошел, а ворвался Васенька Шляпоберский с картонной папкой под мышкой.
– Эврика! – завопил Васенька и, размахнувшись, швырнул папку в Отелкова. Не долетев до кровати, она шлепнулась на пол. Васенька встал в позу, скрестил на груди руки.
– Подыми ее, Отёлло! И ты найдешь то, о чем мечтал! тт Васенька замычал, зачмокал, подбирая нужное слово, и, не найдя его, ляпнул ни к селу ни к городу: – С незапамятных времен!
Внутри у Ивана Алексеевича что-то екнуло, потом ему стало жарко, в лицо бросилась кровь. Подавив радостное предчувствие, Отелков лениво спросил:
– Чего же я желал с незапамятных времен?
– Роль, чучело! Роль! Да еще какая! Главная! Эх ты, дуб маринованный, колода осиновая! Лежит тут, а я за него бегай, хлопочи! Если б не я, шиш бы ты ее получил. На-ка вот, держи карман шире! – Васенька оттопырил карман, в котором жалобно звякнули медяки.
– Ну уж так-то ты и бегал, – добродушно проворчал Иван Алексеевич.
– И ты не веришь? – неподдельно изумился Васенька. – Пойдем сейчас же на студию и спросим, у кого хочешь спросим, что сказал Шляпоберский, когда Гостилицын спросил: «А не дать ли эту роль Отелкову?» Я сказал: «Дать эту роль Отелкову, и больше никому!» Вот как я сказал!
Иван Алексеевич не знал, чему удивляться – счастью или Васенькиной брехне. Ему вдруг стало так хорошо и весело, что он от души расхохотался.
– Ты все еще не веришь! – возмущенно закричал Васенька. – Идем, идем, спросим всех, первого встречного! – Он схватил Отелкова за ногу и потащил с кровати, но стащить Отелкова было не так-то легко, и Васенька безнадежно махнул рукой: