Русская армия - Куропаткин Александр Николаевич. Страница 53
Сперанский, один из замечательнейших людей царствования императора Александра I, был почитателем французской системы централизации и Наполеонова кодекса. Кроме французского влияния, на Сперанского действовало и английское. Так, он был сторонником создания в России высшего класса, основанного на праве первородства (майорате), который и должен был занимать первые государственные должности и блюсти сохранение законов.
По проекту Сперанского, кроме Государственного Совета, учреждалась Государственная дума из депутатов всех свободных классов.
«Дума получает отчеты от министров. В случае явного нарушения государственной конституции дума имеет право требовать ответа у министров и делает по этому предмету представления престолу» [119].
Задаваясь такими широкими по тому времени планами, Сперанский тоже обходит решение главного вопроса: освобождение крестьян. Он позволяет себе указать лишь на необходимость этой реформы и в то же время признает возможным «полное» освобождение крестьян без надела их землей [120].
С 1815 года в России началась реакция. А. Пыпин относительно этого периода пишет:
«Внутренний источник реакции лежал и в личном характере Александра. В нем самом издавна боролись два разные настроения — внушенный полусантиментальным воспитанием либерализм и совсем противоположные инстинкты, питаемые всей его обстановкой. Этими противоречиями был особенно исполнен второй период его либерализма, с 1815 года. Он уже вскоре начинает охладевать к „законно-свободным“ учреждениям и к свободе народов. Польская конституция, только что данная, показалась стеснительной для авторитета власти. В греческом вопросе император колебался между свободой Греции и „законной властью“ турецкого султана, и наконец — наперекор сильным симпатиям к освобождению Греции в самом русском обществе, даже в народе — отказался защищать греков, в угоду европейской дипломатии; в конституционных вопросах Германии он стоял уже в 1819 году на стороне реакции; он вмешивался в дела Испании и Неаполя, и русские войска должны были готовиться к роли жандармов в чужих государствах…» [121].
В XVIII столетии верхи русского общества по своему образованию, привычкам, взглядам стали равняться с представителями верхов обществ в государствах Европы, но не только народные массы, но и значительная часть дворянства остались невежественными. В царствование Александра I слой лиц европейски образованных увеличился; потребность к чтению развилась, походы в Европу сотен тысяч людей в особенности отразились пробуждением интереса к заграничной жизни и заграничным порядкам у русских офицеров. Сравнения были не в нашу пользу. Иноземное влияние на некоторых из наших офицеров выразилось участием их в «Союзе благоденствия» и позднее в заговоре декабристов. Но масса населения, как и в XVIII столетии, оставалась невежественной, и пропасть между верхами и низами населения не заполнялась.
Тяжелое положение, в которое реакция поставила образованную часть русского общества, вызывало протесты в нем. С особой энергией этот протест сказался среди лиц, входивших в состав общества «Союза благоденствия». Различные члены этого общества занимались разработкой вопросов о политическом переустройстве России по западным образцам, а, по «донесениям» разных лиц, даже и по американскому образцу.
В числе пожеланий этого общества впервые в 1820 году с определенностью была высказана мысль о необходимости освобождения крестьян от крепостной зависимости, с наделением их землей. Относительно этих пожеланий А. Пыпин высказывает следующее мнение:
«Каковы бы ни были частности этих предположений, остается чрезвычайно характеристичен факт, что политические мысли тогдашних людей приняли это направление, которое свидетельствовало, что увлечение внешностью политических форм стало сменяться более серьезным вниманием к самым коренным вопросам государственной жизни: здесь положено было первое начало политическому сознанию общества, положено его собственными силами» [122].
Вследствие особенностей характера императора Александра I иноземное влияние в его царствование по отношению к внутренним делам выразилось составлением многих проектов, на которых отразились в особенности французские и английские влияния. Видимые результаты этих влияний сказались усилением бюрократического строя государственного управления [123], что не облегчило положение населения. Гораздо более существенно и вредно для России сказалось иноземное влияние в царствование Александра I на ходе внешних дел и на окраинной политике.
В течение XVIII века в Петербурге и при дворе, кроме иноземцев, уже находилось значительное число представителей окраин польской, балтийской, финляндской и кавказской. Многие из этих представителей занимали высокое служебное положение и служили доблестно в армии. В XIX веке наплыв деятелей с окраин увеличился. В царствование Александра I выдающуюся роль играл лифляндец Барклай-де-Толли, бывший с 1810 по 1812 год военным министром, а затем главнокомандующим русской армией. Много тяжелых минут пришлось ему переживать в войну 1812 года. Его нерусское происхождение [124] при отступлении нашей армии к Москве вызывало против него общее недовольство в армии и даже обвинение в измене. Но по нашим военным летописям Барклай-де-Толли остается неизменно одним из главных героев борьбы с Наполеоном.
Далеко не такую добрую память заслужили другие иноземцы, приближенные к себе императором Александром I: поляк Чарторыжский и шведы Армфельд и Спренгтпортен. Они преследовали, первый восстановление Польши, а последние — создание обособленной от России Финляндии.
В особенности много вреда России причинил Чарторыжский. С. Татищев в своем труде «Из прошлого русской дипломатии» приводит следующую выдержку из записок Чарторыжского:
«Моя система, — проповедует Чарторыжский, — «основным началом коей было устранение всех несправедливостей, естественно вела к постепенному восстановлению Польши, Но дабы не столкнуться прямо с затруднениями, которые должна была встретить дипломатия, столь противная общепринятым взглядам, я не произнес имени Польши. Идея ее восстановления заключалась в духе моего труда, в направлении, которое я хотел придать русской политике. Говорил же я только о прогрессивном освобождении народов, беззаконно лишенных права на политическое состояние; я не боялся назвать греков и славян, ибо ничто не могло быть более согласно с желаниями и мнениями русских, но, по наведению, правило это имело быть применено и к Польше. Это было как бы само собой условлено между нами, но в то же время решено, что до поры до времени не будет упоминаться имя моей родины. Я чувствовал, что того равно требуют необходимость и приличия. Нет ни единого русского, который сам по себе и по доброй своей воле был бы благоприятно расположен к Польше. Впоследствии я убедился, что правило это не допускает исключения и что невозможно изменить в данном случае намерение ни одного из них» [125].
По поводу такого откровенного признания Чарторыжского и всего характера его деятельности С. Татищев делает следующие заключения:
«Слова эти разоблачают нам тайную, но неизменную цель, к которой стремился Чарторыжский во всю жизнь свой, дают ключ разгадке всех его действий и распоряжений за время управления министерством иностранных дел. Они вполне уясняют нам, для чего составилась так называемая третья коалиция и Россия втянута была в кровопролитную войну с Францией, окончившуюся Аустерлицким разгромом. Освобождение Европы, международное устройство ее на началах права и справедливости, все это служило лишь благовидным предлогом для беспрепятственного осуществления заветного замысла воскресения Речи Посполитой в границах 1772 года, во всем прежнем объеме, блеске и могуществе…
Бедственные для нашего отечества последствия политической системы, навязанной поляком-министром русскому двору, не ограничиваются пределами непродолжительного нахождения его у власти. Толчок был дан, и русская политика, выбитая из исторической колеи, более трех четвертей столетия блуждала в пространстве, прежде чем могла обрести снова торный, естественный, народный свой путь. Отсюда тяжкие испытания, пережитые Россией в отношениях ее к Европе в последние годы каждого из трех последних царствований: унизительная опека Меттерниха, севастопольская война, берлинский конгресс.
Объясняется это тем, что пребывание Чарторыжского во главе нашего дипломатического ведомства в короткое время самым гибельным и растлевающим образом отразилось на русской дипломатии. Он впервые оторвал ее от родной почвы, обезличил и опошлил. Введение им французского языка в политическую переписку русского двора было логическим следствием той системы, что порывала преемственную связь настоящего с прошедшим, глумилась над русской историей и стремилась русскими же руками разрушить положение, созданное России потом и кровью сынов ее, умом и трудами предшествовавших поколений. Не сочувствуя видам и целям князя Адама, русские люди постепенно стали покидать дипломатическое поприще, коим завладели, как наследственной вотчиной, искатели приключений из всех концов запада и востока. Они, со своими сродниками и потомками, чадами и домочадцами, крепко засели в нем, окопались и укрепились так, что на долгие годы затруднили в него доступ природным русским» [126].
119
Пыпин А., с. 166-167.
120
Пыпин А., с. 174.
121
Пыпин А, с. 434—435.
122
Пыпин А., с. 443.
123
Контроль Сената над министрами был уничтожен.
124
Предками Барклая-де-Толли были шотландцы, переселившиеся в Лифляндию в начале XVIII века. (Столетие военного министерства: Исторический очерк развития военного управления в России, т. I, с. 157.)
125
Татищев С Из прошлого русской дипломатии, с. 340—341.
126
Татищев С, с. 341—342.