Убийство по-китайски - Попандопуло Анастасия. Страница 14

Я отмахнулся.

– А все же ты был в настоящем деле!

– Я сейчас был в настоящем деле, Аркадий! Сейчас! У меня больница. Там я сражаюсь с истинными жестокими убийцами – болезнями. У меня нет средств, но я начал готовить эксперимент по возможности лечения чахотки вдыханием различных смесей. Понимаешь ты важность того, что я делаю? И вот все летит в тартарары.

Я знал, что любая перемена планов, любой неожиданный поворот болезненно воспринимаются моим другом. Сейчас же весь его тщательно отстроенный мир действительно рассыпался. Обычно такой спокойный, такой оптимистичный и мягкий Самулович шел по улице, не разбирая дороги, яростно вонзая в размокшую глину наконечник трости. Полы его расстегнутого пальто раздувал ветер. Прохожие с удивлением шарахались в стороны. Я вприпрыжку несся чуть сзади, бормоча извинения и пытаясь разговором отвлечь друга от душевной сумятицы.

Мы свернули на нашу улицу. От больницы отъезжал закрытый экипаж. В саду сновали какие-то люди, стояли жандармы. У ворот курил фельдшер.

– Иван Степанович, что же это? – налетел на него Борис.

– Добрый день, Борис Михайлович, вот… Комиссия постановила. Да вы не расстраивайтесь, дело даже в нашу пользу. Если ремонт проведут, так оно и хорошо.

– Да что вы… – махнул рукой сильно раздраженный Борис. – А больные где?

– Душевных в земские забрали, Кривышева семья взяла, Перепятько тоже. А Антипка ваш, шельмец, бежал. Говорил я вам, нечего с такими рассусоливать. Как волка ни корми… Галоши спер, пальто Бабайского. Хорошо, душевных забирать приехали с казенными одеялами…Аптеку мы закрыли, тут не беспокойтесь. Все под роспись.

– Да, спасибо вам. Как же теперь?

– А что? Живите себе пока. Конечно, без жалованья, но квартира за вами. Я выяснил. И потом, можно частную практику. Оно без больницы и времени больше, и доход, скажу вам. А уж сколько сегодня до вас просителей было, и записки, и даже лакеев присылали! Все у вас на квартире сложил.

Борис безнадежно вздохнул и отвернулся.

– Не могу тут, Аркадий. Смотри, как облепили мое гнездо, – он мотнул головой на жандармов и суетящихся у больницы разнорабочих, – полное разорение! Полное. Пойдем куда-нибудь.

– Конечно, пойдем. Ты, главное, успокойся. Ну, вот так жизнь сложилась. Такое происшествие.

Я взял его под локоть и осторожно повел прочь. Идти ко мне было бессмысленно – из моего окна Борис так же наблюдал бы суету вокруг лечебницы, поэтому я, поразмыслив немного, стал направлять наш ход к трактиру Свешникова. Я видел, что раздражение моего товарища уступило место грусти, вслед за грустью пришло смирение, а с ним потихоньку возвращался всегдашний его оптимизм.

– А что, Аркадий Павлович, нам ведь пока еще не сильно досталось, – проговорил он. – Меньше, чем Трушникову, да?

Я радостно улыбнулся.

– Ты меня, часом, не к Свешникову тащишь? Не стоит. И ели недавно, и денег у нас нет. Не думаешь ли ты, что я взаправду по всем запискам с частными визитами поеду? – он поймал мой вопросительный взгляд. – Да полно, это же они не врача ждут, а свидетеля преступления. А то еще и убийцу. До того ли нам с тобой сейчас, чтоб margaritas ante porcos? [14] Вот и я так думаю. Надо, брат, к Трушниковым идти. Я со всех сторон обдумал. Никак нам не отвертеться, и пересидеть не выйдет. Черт, как это все некстати! А и с другой стороны, бойся желаний своих. Может, это наша с тобой приверженность расследовательному жанру с нами такую шутку играет. Огюсты Дюпены посконные…

Вот так и впился в нас этот третий и последний крюк. Как сейчас вижу я угол Подольской и Конной улиц, белый штукатуренный бок дома с потеками воды и очень молодое курносое, пухлощекое лицо Бориса под коричневой круглой шляпой. Короткие рыжеватые бакенбарды, прищуренные глаза. Молодость-молодость, куда ушла ты?

11

Я давно заметил, что дома, как и люди, могут выражать эмоции. Такой высокомерный в прошлое мое посещение, дом Трушниковых сейчас вид имел растерянный и униженный. Двери его были распахнуты, как рот олигофрена, на подъездной дорожке раскорячилась колымага, которую раньше и к заднему крыльцу не пустили бы, в прихожей было натоптано, по всему дому ходили люди: обивщики, портные, служащие похоронных бюро. Швейцар, позабыв свои обязанности, а может, устав бороться со стихией, сидел на стуле у входа и мрачно разглядывал пятно на своей перчатке. Мы вошли, поймали проходившего мимо лакея и попросили передать свои карточки хозяйке дома. Он с сомнением покачал головой и явно неохотно побрел на второй этаж. Ответа не было долго, и мы уж решили, что нас не примут, когда к нам неожиданно подошла малюсенькая, вся сморщенная старушка и, то ли беспрерывно кланяясь, то ли просто тряся головой, поманила нас за собой куда-то вглубь первого этажа. Мы шли долго: через анфиладу комнат, потом по коридору во флигель, наконец по маленькой лестнице поднялись на второй этаж. Направо сквозь приоткрытую дверку была видна темная, озаренная только светом свечей и лампад комната, вся завешанная иконами. Нестройные голоса тянули молитвы. Проводница наша остановилась, несколько раз истово перекрестилась и, снова закивав, толкнула вторую, пока закрытую дверь. Мы вошли.

– Вот, матушка, Бог привел, а я проводила, – поклонилась в пол старушка и внезапно тонким, дребезжащим голосом запела: – «А вот шел Господь, шел Господь по Галиле-е-е-еэ. А и благо-о-сть нес – весть вели-и-икую-ю-у».

Ольга Михайловна в очень простом и закрытом сером платье с черными лентами в гладко убранных волосах поднялась нам навстречу из-за рабочего столика и жестом предложила садиться на стулья, против нее. Старушке же ласково кивнула, после чего та, не прекращая пения, пятясь, вышла за дверь. Кроме хозяйки, в комнате было двое: у окна с незажженной сигарой в руке стоял уже знакомый нам Александр Васильевич, а у стены в кресле сидел невысокий достаточно молодой мужчина в коричневом английском костюме-тройке, с зачесанными назад черными волосами и абсолютно китайским лицом.

Так мы впервые встретились с Иваном Федоровичем. Как я уже говорил, история его появления в нашем городе – темная. Василий Кириллович привез его совсем крохотным, что породило волну слухов и домыслов. Кто говорил, что Иван – сын самого Василия Кирилловича, которого тот прижил во время своей поездки в Китай от наложницы. Кто кивал аж на отца – Кирилла Сергеевича, что также был в то время в Китае. Некоторые даже шептали, что Иван рожден в законном браке и должен был все наследовать по завещанию – так якобы отец решил наказать Василия Кирилловича за своеволие. Однако доподлинно никто ничего не знал, а на поверхности было лишь то, что крестили мальчика в день Федоровской иконы Божьей Матери и записали в честь праздника Иваном Федоровичем Федоровым. Что поселил Василий Кириллович Ваню с собственными детьми, но записал подкидышем. Двойственность эта сохранялась и в то время, когда мы свели знакомство. С одной стороны, жил Иван в доме, активно занимался семейным делом – по общему мнению, долгое время именно на нем держалась большая часть восточной торговли – и по сути был единственным из семьи, кто, помимо Василия Кирилловича, отдавал силы коммерции ежедневно и серьезно. С другой же стороны, никто не делал попыток сгладить ту пропасть, что отделяла незаконнорожденного полукровку от круга общения Трушниковых: в обществе Иван принят не был, ни о каких собственных средствах или доле в семейном деле речи никогда не поднималось. В общем, как однажды сказала моя Галина Григорьевна: «Работал, как за свое, а получал, как за чужое». Может, такая неопределенность положения, а может, и природные склонности характера сделали Ивана малоразговорчивым и очень замкнутым человеком. Вот и тогда, коротко привстав и кивнув нам головой, он снова опустился в кресло у стены и застыл совершенной статуей, уставив на нас черные свои внимательные глаза. Мы опустились на стулья и первым делом, разумеется, принесли семье свои соболезнования в связи с трагической утратой. После чего Самулович молча передал Ольге Михайловне конверт с бумагой от губернатора. Александр придвинулся ближе и читал текст, заглядывая мачехе через плечо.