Убийство по-китайски - Попандопуло Анастасия. Страница 44

Я не мог поверить собственным ушам, был буквально ошарашен. Дядя, видя такую мою реакцию, даже, помнится, как-то смутился. Стал уверять меня, что Борис не сделал ничего предосудительного, напротив, поступил в высшей степени мужественно и согласно долгу. А я… не знал, что думать.

30

– Вот вы и снова у меня, и это прекрасно. Только что же вы в городе, если собирались в монастырь? Впрочем, не будем о делах.

Я опять посетил флигель дома Трушниковых. Ольга Михайловна в то утро была невероятно хороша и искренне мне рада. Я же, как вы уже догадались, после рассказанного дядей буквально не мог прийти в себя. Разумеется, в Успенское я не поехал, так как не мог представить себе встречу с Борисом. Отговорился делами, а сам ходил по городу, плохо ел, почти не спал. В голове, в сердце образовалась какая-то черная пустота. Теперь я знаю, что таково свойство моей психики. Когда происходит что-то страшное, непоправимое, несколько дней я как бы не принадлежу себе. Денис Львович, кстати, рассказал мне, что, когда умерла моя мать, я почти месяц не говорил, не реагировал, когда ко мне обращались, и более всего походил на сомнамбулу. Что-то подобное, видимо, происходило со мной и тогда. Впрочем, в тот день я потихоньку начал возвращаться к жизни. Не знаю, что стало тому причиной – возможно, что и доброе отношение Ольги Михайловны. Так или иначе, ноги привели меня в ее дом, и там я нашел, вероятно, то, что могло мне помочь более всего – теплое и сочувственное внимание. Она, разумеется, заметила мое состояние и пыталась, как могла, развлечь меня. Много рассказывала про монастыри, расположенные в нашей губернии. Причем ее познания в истории, архитектуре и живописи оказались глубоки, а наблюдения и мысли оригинальны. Постепенно я оживал. Мы стали говорить о нашем городе, об общих знакомых. Моя хозяйка рассказывала, кто, как и по каким причинам принимал участие в благотворительных проектах. Какие политические настроения есть в городе и почему. Постепенно наш разговор коснулся и Бориса. Я, видимо, выдал свое волнение, поскольку Ольга Михайловна замолчала и как-то особенно, очень пристально посмотрела мне в глаза. Потом поднялась и прошлась по комнате, явно пытаясь побороть волнение. Наконец подошла ко мне и опустилась на кресло.

– Друг мой, простите ли вы женщину, которая относится к вам, как… сестра? Может быть, я не проявлю тактичности, но, поверьте, мне сложно видеть вас в таком состоянии. Позвольте вопрос?

Я кивнул.

– Вы что-то узнали про вашего друга? Что-то плохое? – Она заглянула мне в глаза. – Вы узнали про Киев?

Я потрясенно молчал.

– Бедный, бедный Аркадий Павлович. А я-то гадала, как вы можете… А вы раньше не знали? Вы удивлены, откуда мне известно? Что ж, это не секрет. Мне рассказал Петр Николаевич. Согласитесь, когда твоя семья находится в центре расследования, это естественно… это мой долг выяснить, в чьих руках сходятся нити наших судеб. Я не стесняюсь сознаться, что собрала сведения обо всех, или почти обо всех, кто так или иначе вовлечен в наше дело. Эта история и меня потрясла. Я говорю несколько выспренно. Но… я очень волнуюсь.

– И что же… эта история известна многим? – тихо спросил я.

– Почему многим? А впрочем. Если известна мне, известна Выжлову, несомненно, вашему дяде (это он вам рассказал?). Сами понимаете, город у нас небольшой. Что делать, провинция.

– Я – слепец. Видит Бог, дядя прав. Я не вижу того, что видят все.

– Зачем же так?! Не стоит себя корить. И потом, по большому счету Борис Михайлович исполнил свой долг. Да! И помог другу. Там, кажется, какой-то его друг был под следствием. А что девушка-террористка покончила собой – это бывает. В той среде самоубийство, говорят, не редкость. Нам, конечно, трудно понять, но террористы – абсолютно безбожные люди, часто еще и иноверцы, они могут иначе смотреть на жизнь, на смерть.

– Она… была его невестой.

Ольга Михайловна тихо охнула.

– Молчите. Зачем! Боже мой. Теперь я все-все поняла. Бедный вы мальчик. Какой ужасный год! И у меня, и у вас. Сколько страданий! И какой ужас. Но, послушайте, наверное, есть какое-то оправдание. Может быть, он не знал? Может быть, не ожидал ничего подобного? И потом, во всем остальном господин Самулович часто проявляет самые лучшие душевные качества. Он помог мне, очень выручил Дмитрия. И к вам он испытывает самую искреннюю симпатию. Не отчаивайтесь.

– Ольга Михайловна, я не знаю, как мне быть дальше.

– Что же тут знать? Вы ни в чем не виноваты. Просто вы разочарованы в человеке, который был вам близок. И, наверное, задаетесь вопросом, как вам мог понравиться некто, способный на поступок, который вы сами определяете как абсолютно… недопустимый.

– Да, все так! Как вы точно меня поняли.

– О боже. Это очень ясно. И сейчас я говорю вам еще раз. Вы ни в чем не виноваты. Знайте, что обмануться может каждый. Вы так молоды! Плохо разбираете людей. Да и, по чести сказать, многие находят в том поступке Бориса Михайловича высокие смыслы. Знаете, я сейчас подумала, все это очень напоминает Антигону. Не находите? Тот же конфликт личного, человеческого и общественного. Да, конечно, и вы и я встали бы рядом с героиней Софокла, но, согласитесь, прав и Креонт! Так что не следует все писать черным или белым. Посмотрите на это дело так: вы осознали, что по внутренним качествам очень разнитесь со своим приятелем. Он – человек яркий, интересный, но чуждый вам. Так бывает. Я уверена, вы и сошлись более внезапно, чем обдуманно. Теперь жизнь разводит вас. Так в чем проблема? Пойдете дальше своим путем. Он – своим. А знаете что? Бросайте вы ваш благотворительный проект. Я сама замолвлю за вас слово перед Белоноговой, а дядя вас поймет и без моей помощи. Возвращайтесь в Контрольную палату. Ваш начальник, Валерий Поликарпович, был в больших друзьях с Василием Кирилловичем (упокой, Господи, душу раба твоего), поэтому я имею с ним короткое знакомство. Кстати, о вас он отзывался в превосходных степенях. Он будет рад вашему возвращению. И, наконец, там вы сможете заняться тем, в чем вы – настоящий профессионал. А насколько я могу понимать, для мужчины самое главное – это реализация своего таланта. Вы талантливы, Аркадий Павлович. И все у вас впереди.

Визит к Трушниковой, как я уже сказал, вывел меня из того странного транса, в который я впал после рассказа дяди о киевском деле. Я вышел от нее приободренный и решил прогуляться по городскому саду, поразмышлять над всем, что последнее время происходило в моей жизни. Я прокручивал в голове события, начиная с самого дня нашего знакомства с Борисом, все мои сомнения и обиды. Припомнил его интеллектуальный снобизм, скрытность и то, что я для себя определил как внесоциальность. Я давно заметил, что он живет по каким-то своим внутренним законам, и многое, что кажется непринятым в нашем обществе, он видит для себя абсолютно допустимым. В то же время передо мной вставали и самые наши задушевные минуты, его безусловные явные достоинства: честность, приверженность своему делу, глубокий ум, наблюдательность. Могла ли честность вынудить его предать близкого человека? И вообще, рассматривал ли он свой фактически донос на Аду как предательство? У меня не было ответов. Наверняка вы уже заметили, что человек я, что называется, слабохарактерный. При малейшем дуновении убеждения мои колеблются, вылезают сомнения. Мне трудно прийти к какой-то определенной точке зрения (особенно, если эта точка может существенно изменить привычный мне, сложившийся порядок). В общем, я гулял, размышлял и через какое-то время уже и сам не был до конца уверен, что Борис поступил тогда неправильно. Нашел массу даже не оправданий, но оснований для такого поступка, которые я более-менее мог примерить на себя. А более всего, я осознал, что не очень хочу объяснять кому бы то ни было свой внезапный уход из совместного нашего благотворительного проекта, рассказывать, почему я не поехал в Успенский монастырь, и прочее, прочее. В общем, хотя я чувствовал, что в наших отношениях с Борисом сейчас и впредь пролегла трещина, я решил ехать в Успенское и закончить по возможности быстро анализ финансовой отчетности приюта.