Шах и мат - Хейзелвуд Эли. Страница 66

Удалить. Удалить. Удалить.

Удалить.

Я не нажимаю «отправить», но оставляю сообщение нетронутым. И когда прижимаю телефон к груди и переключаю внимание обратно на телевизор, маленький аппарат кажется на несколько фунтов тяжелее, чем раньше.

Глава 30

После окончания матча – обычно во время одной из пресс-конференций, которые, как мне кажется, должны набирать двенадцать просмотров, а их смотрят сотни тысяч таких же задротов, как и я, – люди спросят, как мне удалось принять правильное решение в конкретный момент игры. «Откуда вы знали, что нужно пожертвовать пешкой? Почему решились на этот размен? Ваш ход ладьей на е6 был идеальным. Как вы догадались?»

Люди спрашивают меня. И все, что я могу ответить: «Я просто знала, что нужно делать».

Может, это инстинкт. Что-то, данное мне от природы, что помогает играть в шахматы. Некий рудимент, внутреннее понимание, какой исход меня ждет, если позволю себе следовать по определенному пути.

Фигуры рассказывают мне свою историю. Рисуют картинки и просят их раскрасить. В каждой – тысячи возможных ходов, миллионы вероятных комбинаций, похожие на красивый клубок шерсти. Я могу размотать его, если захочу, и переплести с другими, чтобы создать изящный узор. Новый узор.

В идеале победный узор.

Если бы не папа, этот инстинкт остался бы неразвитым. Если бы не годы упорного труда, практики, обучения, анализа, повторений, одержимости, игры, игры, игры, то мой инстинкт не пробудился бы. Если бы не Дефне, он бы заснул совсем после долгой паузы в четыре года.

Но он все еще был бы со мной. Если бы жизнь пошла другим путем, мой инстинкт все еще представлял бы собой клубок необработанной шерсти с узелками неизвестности. В пять минут четвертого утра он будит меня в самый важный день в моей жизни, гудит внутри, требует встать с кровати.

Я не помню, как заснула. Телевизор все еще работает, «Нетфликс» настойчиво спрашивает, хотим ли мы продолжить смотреть «Ривердейл», и я понятия не имею, почему сестры решили оккупировать мою комнату, вместо того чтобы вернуться в свои роскошные хоромы.

Чтобы вылезти из кровати, приходится исполнить акробатические трюки в стиле «Цирка дю солей», и в результате я едва не получаю растяжение лодыжки. Сходив в туалет и допив то, что осталось в бутылке с водой, я понимаю, что больше не хочу спать.

Тихо надеваю худи Истон с символикой университета. Оно заканчивается чуть ниже моих шорт, и мне, наверное, следует накинуть сверху пальто или надеть спортивки, но я не хочу включать свет, чтобы найти что-нибудь потеплее, и покидаю номер.

В коридоре тихо и холодно. Море тоже спокойно. Никаких теплоходов, лодок или даже чаек – вся Венеция крепко спит. Я спускаюсь по лестнице, наступая на блестящие розово-белые плитки мраморного пола. Кажется, что под босыми ногами лед, волосы пружинят у плеч.

Не знаю, куда иду, но что-то внутри меня говорит о том, что я выбрала нужное направление. Мне нравится быть одной, в компании ночного морского бриза, исследовать безлюдные сады, вдыхать запах травы и соли. Замечаю, что в стеклянном домике горит свет, – там я проведу следующие две недели, погруженная в шахматы и сердечную боль. Я иду по каменной дорожке, считая шаги в первый из тринадцати раз. Интересно, когда взойдет солнце, не превратится ли бесценное спокойствие в комок обнаженных нервов?

Прекращаю считать шаги, когда замечаю его, но не скажу, что напугана. Возможно, мне следует удивиться, обнаружив его здесь – в это время, в этом месте, – уникальное совпадение, но мое внутреннее чутье говорит, что все так и должно быть.

Вот зачем я здесь – чтобы увидеть Нолана.

Он стоит во весь рост, спиной ко мне, перед знакомым портретом. Фотографию Маркуса Сойера переместили в стеклянный домик вместе с тремя другими – чемпионы мира, которые одержали свою победу здесь, в Венеции. Завтра, когда начнется первая партия, они будут следить за ней вместе с остальными и наблюдать, как вершится история.

Я смотрю, как расслаблены плечи Нолана, и думаю, что мне делать дальше.

Думаю развернуться.

Думаю о своих окоченевших конечностях и сестрах, оставшихся в комнате.

Вспоминаю взлохмаченные волосы Нолана, коробку с фруктовыми колечками и его широко распахнутые глаза, когда он сказал: «Там был Каспаров^◊».

Вспоминаю, как он утыкался носом в мой пупок, его любовь к шотландской партии и как мне нравилось быть с ним, что немного пугало.

Сильно пугало.

Я решаю идти дальше. Вперед, по пустой дорожке. Как будто я ладья. А Нолан… должно быть, он все-таки слышит, как я открываю стеклянную дверь и захожу внутрь, но даже не оборачивается и никак не показывает, что замечает мое присутствие. Он продолжает изучать фотографию деда – темные глаза смотрят на темные глаза, упрямый подбородок рядом с упрямыми бровями.

Я подхожу, встаю рядом – достаточно близко, чтобы почувствовать жар его тела, – и говорю:

– Я изучала его партии.

На что он просто отвечает:

– Да?

Я скучала по его голосу. Точнее, скучала по тому, как звучит его голос, когда мы вдвоем. Богаче, ниже, чем обычно. Не буднично, без острых краев. Я скучала по тому, как его голос проходит через мое тело.

– Потому что не могла заставить себя изучать твои.

– Точно, нет ничего скучнее.

Я выдыхаю нервный смешок:

– Нет, просто… Да хватит тебе. Ты все понял.

Нолан кивает, все еще разглядывая фото. Мягкий свет красиво танцует на его коже.

– Я все понял.

– Еще бы, – я заправляю волосы за ухо. Хотела бы посмотреть ему прямо в глаза, но этому не бывать, если мы продолжим в том же духе. Если он сам не посмотрит на меня. – И все же. Моя любимая партия – когда он играл против Гончарука в начале восьмидесятых. Турнир назывался что-то вроде Тата-Стил…

– Хооговенс [57]?

– Ага.

– Это та партия, где он предложил ничью, когда почти проиграл?

– Да, – я хихикаю. – Просто вынос мозга. Только Маркус Сойер был способен на подобное. Соперник, наверное, думал, что тот видит что-то, чего не видит он сам.

– Точно. До сих пор не могу поверить, что Гончарук принял предложение, вместо того чтобы дать ему пощечину, – Нолан восхищенно качает головой. – Боже. Настоящий засранец.

– Очевидно, это качество в его семье передается по наследству, – говорю я.

Он мягко смеется – негромко, задумчиво, отчего мне тут же хочется ударить себя и забрать слова назад.

Мне так жаль…

Я не хотела…

Я солгала, когда…

– Очевидно.

– Нет. Нет, я… – Закрываю глаза ладонью. Я не в себе. Я абсолютно точно не в себе. – Я не хотела… Как бы то ни было, я не считаю тебя засранцем. Или манипулятором. Или эгоистом. Или… – Не заслуживающим любви. – Или кем там еще я назвала тебя в Нью-Йорке. Если у тебя и есть эти качества, то совсем чуть-чуть, не больше, чем у любого другого шахматиста во всей Вселенной. Не больше, чем у меня. – Я пытаюсь сделать глубокий вдох, и воздух с болью проходит через легкие. – То, что я сказала… я так на самом деле не думаю. И когда назвала тебя сумасшедшим… Мне очень стыдно. Я была…

Не знаю, какой я была. Но Нолан знает.

– Ты злилась. Была уставшей. Тебе было больно, и ты хотела, чтобы я почувствовал твою боль. Так страшно, что ты себя не контролировала.

Я закрываю глаза:

– Чертовски страшно.

Он кивает, но все еще не смотрит на меня:

– Я не собирался манипулировать тобой, но… ты можешь вернуть мне деньги за стипендию, если это поможет тебе чувствовать себя лучше. Тогда ты больше не будешь мне ничего должна и станешь свободна.

Мои внутренности скручиваются.

– Ты хочешь, чтобы я вернула тебе деньги?