Империя (Под развалинами Помпеи) - Курти Пьер. Страница 18

В эту минуту перед Юлией были разложены все орудия этого туалета, которые носили у римлян общее название mundus muliebris, т. е. «женского мира»; тут находились щипцы для завивки волос и большие изогнутые гребни для той же цели, обыкновенные гребни из слоновой кости и маленькие для пробора волос, разные щеточки, порошки и мастика для очистки зубов и рта, головные шпильки и иглы, флаконы с духами и прочими эссенциями, sapo или шарики из сала и буковые орешки, вазочки с румянами и разными притираниями, с ароматическими пастилками, пудрой и т. д. Потом на особом столике красовались, расположенные в порядке браслеты, серьги, пряжки, золотые цепи, блестевшие драгоценными камнями, открытые дентилиотеки, в которых хранились перстни с дорогими каменьями, великолепные диадемы, золотые маленькие колокольчики с вырезанными на них заклинаниями на этруском и греческом языках и много других дорогих украшений и побрякушек. [50]

– Аглая, – обратилась Юлия к одной из четырех девушек, убиравших ее голову, – теперь опять начинает входить в моду красный цвет, а поэтому положи мне сикамбрскую косу [51] и укрась волосы красными цветочками.

– Нет, прелестная Юлия, – заметил Овидий, – не советую тебе употреблять косы из чужих волос, когда твои собственные так прекрасны и густы.

– Но мои имеют цвет вороньего крыла.

– Не божественной Юлии принимать законы от римских матрон, а им от нее. Не скрывай своих черных: они превосходно выделяют розовый цвет твоих ланит и беломраморное чело.

– А не ты ли сам говоришь в поэме, в которой учишь нас искусству любить, что женщина

– Да, я это сказал и был прав, намекая на женщин, желающих скрыть свою седину, дурной цвет или редкость волос своих, – женщин, Которые, волос не имея своих, покупают чужие; но тебе, при твоих превосходных волосах, ничего этого делать не надобно.

– О поэт, кто может тебе противоречить! – воскликнула Юлия, как бы спрашивая, и, отдавая в распоряжение девушки свою ветреную головку, приказала убирать свои волосы.

Присутствие Овидия мешало капризной Юлии высказывать неудовольствие, что она имела обыкновение делать во время туалета своей невольнице, которая, голая до самого пояса, подобно прочим девушкам, занимавшимся туалетом госпожи, с особенным искусством приготовляла куафюру, но, тем не менее, страдала от капризов молодой красавицы, иногда коловшей открытую грудь девушки своей головной шпилькой.

В это самое время другая невольница чистила ногти на маленьких и нежных ногах Юлии, вытирая их масляными эссенциями; а затем sandaligerula, т. е. заведовавшая обувью, стала надевать ей богатые сапожки.

После этого невольницы, заведовавшие гардеробом и называвшиеся vestisplicae, принесли разное одеяние. Так как время года было еще холодное, то Юлия надела сперва сверх одной еще другую исподнюю тунику, tunica interior, потом третью, intusiata [52] нечто в роде рубахи, которая носилась дома и наконец, льняную тунику, tunica manuleata, вошедшую в моду у римских матрон после открытия сношений с Египтом.

Когда последняя туника была надета, к Юлии подошли natrices, невольницы, украшавшие госпожу драгоценными вещами. Они вдели ей в уши рубиновые серьги, изящными золотыми пряжками захватили тунику у самых плечей, а на пальцы надели топазовые и смарагдовые перстни.

Тогда Юлия встала на ноги: богиня явилась во всем своем блеске. Овидий, восхищенный ее красотой, воскликнул:

– Если бы даже божественный Цезарь не причислил тебя к своему семейству, то всякий, смотря на тебя, о Юлия, все-таки, сказал бы, что ты небесного происхождения и что Венера – твоя прародительница!

Юлия, улыбнувшись, посмотрела на себя в серебряное зеркало, которое держала перед ней стоявшая на коленях Маннея, и затем, довольная собой, отпустила своих девушек.

После того Юлия вместе с Овидием вышла в oecus tetrastylos; так называлась комната, похожая на атриум с четырьмя колоннами у входа вместо дверей и без навеса над входом,. [53] на задней и боковых стенах которой были нарисованы монохроматически (т. е. одной краской) исторические виды, каковые находятся в атриумах, открытых в Помпеи, с мраморным полом, покрытым фигурами, издали кажущимися нарисованными тушью [54] В этой комнате Луций Эмилий Павел имел обыкновение принимать своих клиентов, а Юлия, в отсутствие своего мужа, принимала тут своих утренних посетителей. Первыми из них являлись всегда так называвшиеся saluti– geruli, т. е. слуги, приходившие от обожателей хозяйки дома приветствовать ее с утром и узнавать об ее здоровье.

Юлия застала в атриуме несколько таких посланцев, из которых первый, глубоко кланяясь ей, сказал:

– Меня посылает Луций Авдазий.

– Меня посылает Луций Виниций, – проговорил второй невольник.

– Меня посылает Семпроний Гракх, – проговорил третий.

– Деций Силан, – произнес четвертый.

– Странно! Все друзья моей матери, – прошептала Юлия, бросая взгляд на Овидия, который также тихим голосом сказал ей:

– Прикажи этим людям ждать твоих повелений на дворе.

Юлия тотчас приказала им выйти, но пятый – из salutigerul'ов, еще не приветствовавший ее, продолжал стоять на своем месте, не двигаясь. Юлия окинула его с ног до головы испытующим взглядом, но, вглядевшись в его лицо, вскрикнула от удивления.

Незнакомец, заметив, что его узнали, улыбнулся.

Продолжая пристально глядеть на него, Юлия спросила с волнением:

– Кто ты такой? Откуда ты? Кто прислал тебя?

Вместо ответа незнакомец протянул ей запечатанный лист пергамента.

– Прочти, – сказала Юлия Овидию, схватив пергамент и отдавая его поэту.

Овидий, распечатав его, прочел вслух:

«Посылаю к тебе невольника Клемента; он пользуется моим доверием; выслушай его. До свидания».

– Заметил ли ты его лицо, Публий Овидий? Не правда ли, что, смотря на него, можно подумать, что перед нами стоит мой брат, Агриппа Постум? – спросила Юлия поэта на греческом языке.

– Разумеется, и я тотчас понял причину твоего удивления, – отвечал Овидий на том же языке.

– Госпожа, – проговорил тогда Клемент, – я предупредил уже Публия Овидия Назона о том, что по моему совету Авдазий, Виниций, Деций Силан и Гракх принимают к себе сегодня своих слуг, чтобы получить от тебя приказания, какие ты пожелаешь им дать. Я имею нечто высказать всем вам, но для места свидания твой дом неудобен.

– В таком случае, – сказал Овидий, – я приглашаю всех вас прийти ко мне ночью в мои Orti piniferi; я приготовил для вас там скромный ужин.

– Хорошо, – отвечали Юлия и Клемент, и последний тут же попросил позволения немедленно уйти, чтобы не возбудить ни в ком подозрения; а поэт брал на себя распорядиться приглашением к себе вышеупомянутых лиц.

Действительно, немного минут спустя Овидий передал четырем слугам свернутые в трубочки пергаменты, в которых просил Авдазия, Виниция, Гракха и Деция Силана прийти к нему в ту ночь в Orti piniferi.

– Публий Овидий, – сказала после этого Юлия поэту, – сегодняшнее собрание у тебя напоминает мне об очень серьезном и нужном мне предмете.

– О каком это?

– Мне до сих пор не удалось найти такой невольницы, которая, находясь при мне, как venerea, могла бы, вместе с тем, исполнять обязанности анагноста, т. е. развлекать меня чтением. Будь сегодня у меня такая девушка, я взяла бы ее с собой в твои Piniferi.

Название venerea принадлежало такой невольнице, которая была, так сказать, наперсницей своей госпожи, самым доверенным ее лицом, содействующим ей в ее эротических похождениях и знавшим, следовательно, все ее сердечные тайны; venerea, рано или поздно, непременно отпускалась на волю.