Додо - Гранотье Сильви. Страница 21

— Каким телом? — удивилась я, только что во всем признавшись.

Один из легавых встал. У него вдруг сделался очень усталый вид, и тот легавый, который был любезным, удержал его за рукав и сказал мне:

— Неважно, начнем все сначала.

Моя любовь к Хуго поддерживала меня надежней, чем ноги.

Они начали все с нуля. У меня была бурная ссора с Полем Кантером, мои нервы не выдержали, и я схватила пистолет, который хранился в ночном столике. Тут я прервала их, терпеливо спросив:

— Какой пистолет?

Ответом мне был взрыв ругательств. Я разрыдалась, что было несложно, потому что я очень устала, и, икая и всхлипывая, чтобы как можно дольше потянуть время, постаралась разъяснить это ужасное недоразумение. Я действительно всей душой хотела бы иметь оружие, потому что тогда, конечно же, я выстрелила бы в этого ужасного человека, который обращался со мной, как с половой тряпкой. Но поскольку оружия у меня никогда не было, да и характер скорее мирный, то я обратилась в бегство, укрывшись у родственницы, где, как я была уверена, Поль Кантер никогда бы меня не нашел. Я вернулась в Париж, надеясь, что на этот раз он все понял и исчезнет из моей жизни, но я так сильно хотела убить его, что когда меня задержали представители закона, у меня на какой–то момент начались галлюцинации и я уверилась, что действительно убила его, но должна сказать, что это скорее из области фантазмов, и любой психолог легко объяснит, что со мной произошло.

— А где в таком случае Поль Кантер? — процедил сквозь зубы тот, кому я особенно действовала на нервы.

Я напустила на себя возмущенной вид гражданки, которая относит себя к куда более высокому слою общества, нежели жалкий низкооплачиваемый служащий, к тому же пытающийся злоупотребить своей властью, и возразила, что не собираюсь выполнять за полицию ее работу. Потом я опустила голову с видом глубокого раздумья и добавила после долгой паузы, призванной вселить надежду в сердца под полицейскими мундирами:

— Возможно, он в Германии. Он туда собирался.

— Но вы говорили, что он не желал оставить вас в покое.

Я мягко вздохнула и повторила, четко выговаривая каждое слово, словно обращалась к невнимательным детям:

— Он готов был оставить меня в покое при условии, что я дам ему денег, все больше и больше денег. Но я и так много ему заплатила. Ему было на что устроить передышку.

— Никогда не слышал о женщине, которая платит, чтобы избавиться от парня, — проворчал обладатель дурного характера.

— Потому что вы никогда не были женщиной, которую бьют, — с достоинством возразила я.

— А вы знаете, — вступил слащавый, — это же смягчающее обстоятельство. Значит, он бил вас?

— Совершенно согласна, можете себе представить. Если бы я его убила, то никаких угрызений не испытывала бы. Но я его не убивала.

— Ну а с чего вы тогда сами во всем признались?

— Сама, лейтенант? Вы шутите. Вы вырвали из меня это признание.

На этот раз понадобилось вмешательство троих коллег, чтобы помешать самому нервному объяснить мне истинный смысл глагола «вырвать».

Я добавила с непоколебимой уверенностью:

— И я сообщу об этом моему адвокату, как только его увижу.

Остальные легавые обменялись серией загадочных взглядов и вышли из комнаты в свинцовом молчании. Я испытала мгновение истинного счастья. Признанием я облегчила свою совесть. А теперь еще и уверилась, что Хуго сдержал слово и не предал меня. Я чувствовала себя воистину неуязвимой.

Это ощущение только усилилось, когда я узнала, что он нашел мне именитого адвоката. Небольшая проблема заключалась в том, что Хуго должен был официально оставаться в стороне от этого дела. Любой непосредственный контакт между нами был невозможен. Второй проблемой, которая на тот момент занимала меня меньше всего, было то, что адвокат стоил так же дорого, как его репутация. К счастью, я заранее выдала доверенность Хуго. Теперь я могла ни о чем не заботиться.

Эта история об убийстве без трупа, мое решительное и долгое молчание, мое сопротивление на всех допросах, последовавших за моим признанием, — все это стало лакомым кусочком для прессы.

Мой адвокат подробно остановился на моих признаниях, долго рассказывал о наших отношениях с Полем, основанных на моем рабском подчинении, о наших частых ссорах, о пресловутом чеке, который был предъявлен к оплате, но вовсе не Полем, — загадка, еще больше запутавшая дело, — и после весьма уклончивых показаний экспертов меня признали невменяемой и отправили в психиатрическую лечебницу.

Во время нашей последней встречи мой защитник объяснил, что я легко отделалась, и что он в лепешку расшибся, лишь бы не впутывать Хуго, который был готов на любые безумства ради меня:

— Любовь, что поделаешь… — вздохнул он. С повлажневшими глазами он заявил в заключение, что Хуго считает себя злым духом моей жизни и предпочитает сжечь между нами все мосты, что в лечебнице мне предстоит долгий путь к самой себе и я выйду более сильной и подготовленной к счастью. Хуго в последний раз жертвует собой, но поскольку он сам давно уже отказался от счастья, то не считает себя достойным даже моей благодарности.

Так я попала в лечебницу Святой Анны, в достаточно депрессивном и отчаявшемся состоянии, чтобы оправдать мою госпитализацию. Именно там произошел мой разрыв с самой собой. Я внушала себе отвращение — вся, всем своим существом. Бесповоротно угробленная менее чем за тридцать лет жизнь делала нелепой саму мысль о ее продолжении. Меня глушили разными лекарствами, а я требовала все более разрушительных доз. Раз в неделю со мной встречался психолог и просил рассказать мои сны, о которых у меня не оставалось ни малейшего воспоминания, поскольку я пребывала в постоянном отупении.

В редкие моменты просветления я пыталась придумать, как покончить с собой. И в один прекрасный день придумала.

Прежде всего нужно было изобрести способ, как не принимать лекарств, которыми меня пичкали, потому что для выполнения моего плана требовался минимум энергии. Я стала во всем и повсюду демонстрировать такие покорность и приветливость, что полностью растворилась в массе послушных психов, а давалось мне это тем более легко, что уверенность в скором уходе усыпляла любые бунтарские порывы. Вскоре я уже могла передвигаться без присмотра и сумела сплести надежную веревку из разодранных простыней.

И однажды в обеденный час я залезла на стул, сделала скользящую петлю, закрепив ее на балке, с которой облупился гипс, продела в эту петлю голову, отбросила стул и в следующее мгновение почувствовала, что снизу меня поддерживает какая–то влажная и мягкая груда. Я попыталась отлепиться от нее, дернулась вправо, влево, лягнула ногой. Груда сопротивлялась до того момента, когда прибежали медсестры и отвязали меня.

Груда принялась молча размахивать руками, и наконец воскликнула:

— Хе–хе–хе–хе.

Это была Салли.

Да, именно так я познакомилась с Салли, и она спасла меня от намного большего, чем петля.

Я думала, что никакой надежды во мне не осталось, но поверьте, когда я внезапно столкнулась с тем, что представляло собой бытие Салли, мой взгляд на мир изменился. Если столь несуразная личность твердо надеялась выбраться отсюда и выжить, я не имела права опускать руки. Она стала смыслом моего существования, и благодаря ей я в муках разродилась некоторой жизненной позицией, которую сочла философской — той формой отрицания, которая, после нескольких неверных попыток, привела нас на улицу.

Альтернатива тут простая. Вы можете быть или внутри, или снаружи. Я выбрала быть снаружи.

Я увидела тонкий силуэт, приближающийся к номеру 15 по авеню Виктора Гюго. Это было кстати — меня уже тошнило от моей жизни. Я подошла к молодому человеку, который как раз вставил ключ в дверную скважину, и спросила: