Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен. Страница 50

«Подождал? — повторил Молхо, про себя восторгаясь этим невероятным нахальством. — Еще подождал?» И посмотрел на нее, то ли угрожающе, то ли издевательски. А между тем вечерний свет за ее спиной уже угасал окончательно, и фигуры детей, игравших на площади, превращались в плоские черные силуэты. Секретарша, однако, вернула ему дерзкий взгляд, явно не испугавшись его угрожающего тона: «Да, еще немного. Он будет очень расстроен, если вы уедете». И опять к его ногам кладут возможное огорчение Бен-Яиша, точно страдание ребенка, которое во что бы то ни стало следует предотвратить. И Молхо, улыбаясь так саркастически, будто его уже ничем нельзя удивить, требует у секретарши прежде всего предоставить ему телефон — только настоящий телефон, по которому с ним смогут связаться, — он примет решение после того, как позвонит. Видимо, она уже была готова ко всем возможностям, потому что у нее в руке тотчас звякнули ключи, причем не только от школьного кабинета, где стоял телефон, но и от дома Бен-Яиша, который тут же был предложен ему как возможное место для отдыха. Они вернулись в школу, она последовательно открыла замок на входной двери, замок на двери кабинета, замок на телефоне и замок на дверцах шкафа, зажгла свет и вышла, сказав, что, к сожалению, оставила кастрюлю на плите, и положив ключи на стол, как будто говоря этим: «Здесь все к вашим услугам». Молхо остался один в неряшливом кабинете и для начала позвонил домой, поговорил с младшим сыном и сказал, что, возможно, не вернется этой ночью, про себя в очередной раз благодаря судьбу, что его дети уже самостоятельны и он не привязан к ним. Потом он позвонил матери в Иерусалим и, как обычно, спросил, как дела, но она тут же поняла по его голосу, что он где-то далеко, и спросила, откуда он говорит. Он ответил: «Из Галилеи». — «Из Галилеи? Что ты там делаешь?» — удивилась она. «Служебная командировка». — «Но ведь уже ночь!» Она не могла успокоиться. «Ну и что?» «Так будь осторожен». И он ответил: «Ладно, я буду осторожен». Положив трубку, он подумал, кому бы еще позвонить — может быть, свояченице в Париж, он не звонил ей с того времени, когда вернулся из Берлина, даже не поблагодарил за их замечательное гостеприимство. Возможность позвонить в Париж из такого захолустья была соблазнительной, но его пугало, что звонок могут проследить, и он в конце концов отказался от этой мысли. Он выложил на стол свои папки, бегло просмотрел их — они вдруг показались ему пустыми и ненужными, — снова сунул в портфель, запер на замок шкаф, телефон и кабинет и пошел по темному коридору, по обе стороны которого открывались двери в классные комнаты. Интересно, принято ли здесь вывешивать сочинения учеников на стене класса, как когда-то у них в начальной школе? Он входил в классы, зажигал свет, смотрел — нет, сочинений не было, только детские рисунки — цветы, деревья, животные, — и пытался угадать, в каком классе учится девочка в больших Очках. По его прикидке, она должна была быть в пятом — если, конечно, не перепрыгнула через класс, такое тоже бывает, — и он задержался в пятом классе, даже присел за один из столов. В целом школа произвела на него хорошее впечатление, он даже подумал, не похвалить ли ее в своем отчете, в порядке исключения. Туалеты тоже были на высоте — его особенно впечатлили маленькие низкие унитазики, рассчитанные специально на детский рост. «Хорошо придумано», — решил он и с улыбкой присел на один из этих, карликовых унитазов, пытаясь представить себе, как чувствует себя ребенок.

Покончив с осмотром, он вышел из здания, закрыл входную дверь и, пряча ключ в карман, вдруг ощутил на себе множество взглядов, направленных на него из темноты и удивленно взирающих на этого верного и дотошного слугу многотерпеливого и милосердного министерства. Он неторопливо направился в сторону торгового центра, освещенного множеством неоновых ламп и сейчас довольно многолюдного. Некоторые магазины были еще открыты. В кафе, где он обедал, было полно посетителей, и детишки с криками бегали повсюду. Он заметил, что на сей раз местные люди смотрят на него с симпатией, как будто забыв о своей недавней настороженности, словно с тех пор, как ему вручили ключи от школы, чужой инспектор стал в их глазах пусть временным, но несомненным жителем их поселка. Молхо сел за столик, кивнув окружающим, и темнокожий хозяин тотчас вырос за его спиной — как будто темная тень бесшумно переместилась из одного угла в другой. Как и в прошлый раз, он был небрит и неопрятен. «Моет ли он когда-нибудь руки? — подумал Молхо. — Кажется, он снова хочет угостить меня своим каннибальским лакомством. Но я совершенно не голоден». И действительно, поход к водопаду и долгая вечерняя прогулка как будто и сами, безо всякой еды, так насытили его, что он ничего не хотел здесь пробовать — даже за счет государства. И он попросил просто чашку чая, без сахара. Люди то и дело подсаживались к его столику, дружески улыбаясь, и заводили разговоры, восхваляя его за терпение, за то, что он согласился остаться и подождать Бен-Яиша, который, конечно же, в конце концов вот-вот появится и все ему объяснит, потому что ведь Бен-Яиш старается исключительно ради поселка и его жителей, и поэтому немыслимо представить себе, что Молхо уедет, так и не повидавшись с Бен-Яишем, который будет ужасно сожалеть — и все они тоже, конечно, будут ужасно сожалеть. Потом они принимались осторожно расспрашивать, что этот городской гость думает об уходе нашей армии из Ливана и что, по его мнению, будет с ними дальше, объясняя ему, что вся эта жуткая война началась вовсе не из-за них, пусть он не думает, у них у самих сердце болит за погибших солдат, но, с другой стороны, нельзя все-таки отрицать, что после того, как армия вошла в Ливан, у них наконец стало тихо, вот уже три года не падает ни один снаряд, ни одна «катюша» [16], а что будет теперь, неужели им опять придется жить в бомбоубежищах? Они говорили о нынешнем премьере, и о том, который ему предшествовал, и о том, кто предшествовал тому, и о самых первых премьерах и сравнивали их друг с другом, чем они были хороши и чем плохи, а потом начинали рассуждать о жизни, о мире с палестинцами, интересоваться, откуда прибыли родители Молхо и что это за страна, и Молхо вдруг подумал — смотри-ка, эти люди, оказывается, той же крови, что и я, да и сами такие же, как я, — но тут пришло время вечерних новостей, и все разговоры разом прекратились. На экране телевизора показывали кадры отступления из Ливана — могучие грузовые машины, нагруженные танковозы, — и все перешептывались: слава Богу, что выходим оттуда! Но что же теперь будет с нами? И вдруг в кафе вбежал мальчик с горящими глазами: «Только что позвонил Бен-Яиш! Он уже на пути обратно! Он уже в Акко! Он просит, чтобы гость его подождал!» — И все стали оживленно обсуждать это приятное известие.

После новостей люди начали расходиться, и хозяин стал гасить свет. «Сейчас будут крутить кино, приходите!» — сказали Молхо. Он тоже поднялся и, пока его вели куда-то на другой конец поселка, все размышлял, удастся ли ему записать свой ночлег здесь как сверхурочные часы, за которые полагается дополнительная оплата, а потом они наконец подошли к довольно большому зданию, где когда-то, видимо, располагался большой птичник, а теперь находился местный кинотеатр, к которому стекались сейчас со всех сторон местные жители — он даже не думал, что здесь столько народа. Молодые, вполне прилично, даже модно одетые пары выглядели как заправские студенты. «Безработные проснулись», — подумал он беззлобно. Над залом поднималось сводчатое покрытие из волнистой жести, поддерживаемое толстыми деревянными балками, вокруг, на пыльном земляном полу, еще пахнувшем куриным пометом, амфитеатром стояли стулья и кресла, явно принесенные из дома. В одном углу зала была натянута большая простыня, а посредине, на столе, стоял кинопроектор. У двери вошедшим раздавали чашки чая с мятой и семечки, все добродушно пересмеивались, шутили, детишек, пытавшихся прокрасться в зал, выгоняли тоже со смехом. Молхо заметил беременную жену индийца — она сидела на стуле, с умиротворенным лицом и мокрыми волосами, закутанная в черную шерстяную шаль, ее большой живот возвышался впереди, глаза были нетерпеливо устремлены на белый прямоугольник экрана. Он сел неподалеку, поздоровался с ней, и она как будто сначала испугалась его, но потом улыбнулась в ответ. Люди смотрели на него дружелюбно, и хоть его присутствие все еще вызывало некоторое любопытство, но явно доставляло и определенное удовлетворение. Он заметил, что был здесь самым старшим по возрасту, — основную часть зрителей составляла молодежь.