Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен. Страница 76

Он тоже посмеялся, медленно вышел, спустился по лестнице и неожиданно увидел в конце коридора первого этажа свою тещу, все в той же соломенной шляпе на голове, — она стояла, сжимая в руках несколько бланков. «Что вы тут делаете?» — удивленно спросил он, глядя на нее, и у него вдруг промелькнула мысль, что старуха, пожалуй, недолго протянет — она была бледна, как призрак. В углу, на скамье, среди небольшой группы посетителей, сидела ее русская подруга, тут же приветливо кивнувшая ему, а рядом с ней — ее грузная дочь, зардевшаяся при виде Молхо. Он взял документы из рук тещи. Они были напечатаны на старой пожелтевшей бумаге, он давно уже не видел такой. Один бланк представлял собой просьбу о предоставлении заграничного паспорта, другой — форму для отказа от израильского гражданства. Он завел всех троих в соседнюю пустую комнату, сел за стол и стал заполнять для них бумаги. «Почему она хочет отказаться от гражданства?» — спросил он. Оказалось, что в финском посольстве, которое представляло интересы СССР в Израиле, ей посоветовали заполнить такой бланк, чтобы доказать советским властям, насколько серьезно ее намерение вернуться на родину. Она хотела также вернуть себе статус беженки, но это можно было сделать только через отделение Еврейского агентства в Вене, а оттуда не отвечали на ее письма. «Я вижу, что она всерьез решила вернуться», — заметил Молхо, не высказываясь по поводу этого решения. Он с интересом посмотрел на нее. Она была одета не по сезону тепло. На иврите она по-прежнему не говорила, теща объясняла вместо нее. Ее объяснения не удовлетворили Молхо, и он отправился в другой кабинет, представился, рассказал, в чем дело, и получил дополнительные бланки, с которыми вернулся к ожидавшим его женщинам, усадил их вокруг себя и стал заполнять новые формы, торопясь успеть до окончания работы, чтобы подписать их у соответствующих чиновников, пока они не ушли домой. Женщины были полны благодарности, а молодая, которой каждое его слово приходилось переводить с иврита на немецкий, а с немецкого на русский, то краснела, то вздыхала, то заливалась смехом и время от времени произносила длинные непонятные фразы, в которых Молхо улавливал только одно, часто повторяющееся слово: «бюрократы», — видно, эти бюрократы были, по ее мнению, причиной всех ее бед. Он даже обиделся — можно подумать, что там у них нет бюрократии. Но теща так боялась его рассердить и все время так старалась вызвать в нем сочувствие, что он тут же успокоился, заполнил все нужные бланки, даже зашел к начальнику соответствующего отдела, чтобы получить его личную подпись, по собственному почину сделал копии всех документов на служебной копировальной машине и потом отвез всех трех — сначала высадив двух русских женщин на центральной автобусной станции, возле остановки автобуса на Кирьят-Ям [29], а потом доставив тещу в ее дом престарелых на Кармеле.

Проделанная вместе работа снова сблизила их друг с другом, а она казалась такой бледной, изможденной и усталой, особенно в этом слепящем солнечном свете, что он вышел из машины, открыл перед ней дверцу и провел ее до входной двери. Она снова поблагодарила его за все, что он сделал. «Ерунда, — сказал он. — Я, конечно, ценю ваши усилия, но вы могли сэкономить время, если бы позвонили мне вчера и рассказали, в чем дело. Но почему все-таки эта молодая женщина так хочет вернуться в Россию? — снова спросил он, используя подвернувшийся вопрос, чтобы пройти с тещей в вестибюль. Двери обеденного зала были широко открыты. Рассеянно слушая ее сбивчивый ответ, он бросил взгляд в зал и с удивлением увидел, что за столами, покрытыми белыми накрахмаленными скатертями, сидит лишь несколько стариков, как будто все остальные уже покинули этот мир. — Что это? — перебил он тещу. — Где все ваши жильцы? — Она объяснила, что многие уехали в Европу — в летний отпуск и заодно навестить детей. — И у вас продолжают держать кухню для этих немногих оставшихся?» — еще больше удивился он, глядя, как официантки ловко маневрируют тяжело нагруженными подносами, на которых стояли тарелки дымящегося супа. Вместо ответа теща поинтересовалась, вернулась ли уже из отпуска его домработница. «Нет, — сказал Молхо, — ведь я дал ей целый месяц отпуска, так она попросила. И мне кажется, — добавил он тихо, — что она беременна, хотя я понятия не имею, замужем ли она вообще». Теща встревоженно покачала головой: «Тебе надо подумать о новой домработнице. А на сегодняшний вечер у тебя есть еда?» Молхо заверил ее, что все в порядке, он откроет себе какую-нибудь банку консервов. Она тут же стала приглашать его поесть с нею — возможно, желая отблагодарить за хлопоты. «А это разрешается? — спросил он. — Не предупреждая заранее?» — «Летом это разрешается», — сказала она, сняла соломенную шляпу и повела его к своему столу, за которым уже сидел маленький старичок, прихлебывая суп из тарелки.

Их еда была совсем не такой вкусной, как он всегда себе представлял. Она была слишком разваренной, без соли и практически без жира. Зато старики за соседними столами смотрели на него с большим любопытством и, казалось, были очень довольны, что такой молодой мужчина согласился составить им компанию. «Что это со мной? — грустно размышлял он, сидя в этом большом тихом зале, среди белых скатертей и начищенной посуды, и вежливо поглощая предложенный ему обед. — Вместо того чтобы жениться, вместо того чтобы спать с женщиной, я все еще сижу со своей бывшей тещей, в окружении старых йеке, этакий почетный гражданин дома престарелых!»

Дома, немного вздремнув, он вынул чистый лист и начал писать: «Дорогие друзья. Я пишу вам обоим. Я растерян и не могу еще разобраться в своих чувствах. Все-таки, согласитесь, вся эта история представляется весьма странной. Не знаю, какую оценку я получил у вас, но лично у меня те дни, которые мы провели вместе, оставили самые приятные впечатления. Но я чувствую, что меня не стоит подгонять, тут нужно большое терпение, и поэтому я подумал, не попробовать ли нам опять, еще через месяц.

Может быть, нам с Яарой было бы лучше отправиться куда-нибудь за границу, потому что здесь, у нас, все время что-то мешает и не дает сосредоточиться».

Он положил ручку. Слово «приятные» показалось ему каким-то неясным, и он подумал, чем бы его заменить, потом зачеркнул слово «за границу» и написал «в какой-нибудь пансион или гостиницу». Он пытался продолжать, но, написав еще несколько предложений, отчаялся и бросил. Он встал, походил по комнате, не находя себе места, и наконец отыскал рваную рабочую одежду и переоделся. Потом вытащил из кладовки начатую банку черной краски, открыл ее клещами и перемешал отверткой, чтобы сорвать застывшую пленку, принес маленькую лестницу, расстелил вокруг нее старые газеты и стал красить новую решетку. Гимназисту, который пришел посмотреть, что делает отец, он объяснил: «Это временно. Раз уж она стоит, нужно ее покрасить. Потом, когда я буду посвободнее, мы поменяем эту решетку на другую, с более широкими просветами, чтобы можно было поставить вазоны, как вы хотели».

Каждый звонок телефона заставлял его вскакивать, и он торопливо снимал трубку, надеясь, что это они. Но они не звонили, и в конце концов он закончил свое письмо, переписал его начисто, положил в конверт и написал название квартала и района — Матерсдорф, Верхняя Ромема, — но сообразил, что не помнит номер их дома и не имеет никакой возможности его узнать. Поэтому он решил поехать в субботу в Иерусалим, выяснить там этот номер и бросить письмо в ближайший почтовый ящик. Он позвонил матери, сообщить, что приезжает, и она сказала: «Очень хорошо, приезжай в пятницу, и мы съездим на могилу твоего отца, уже давно пора». Но он сказал, что не может уйти с работы даже на один день, потому что остался один во всем отделе. «Вспомни, как они шли мне навстречу все годы, пока она болела», — добавил он в свое оправдание.

Он приехал в Иерусалим в субботу около полудня. Мать приготовила сытный, тяжелый завтрак, но он ел мрачно и нетерпеливо, и она поняла, что у него что-то случилось. «Не волнуйся, — стала она успокаивать, — ведь это была только проба». Но когда она попыталась выяснить у него детали, он вдруг закричал: «Оставь меня, оставь, ради Бога!»