Вперед в прошлое 5 (СИ) - Ратманов Денис. Страница 16

— Это за лошье, — сказал я.

Чума, все еще корчась, шагнул вперед, пытаясь ударить меня в лицо, но я выставил блок и отбросил его топчущим.

— Будем считать, за лошье ты ответил. Теперь ответишь за пыль в глаза.

Я попытался ударить его в челюсть, но Чума закрылся. Тогда я пробил его печень и двинул ему в глаз. Чума повалился набок.

Лежал он неподвижно, притворяясь ветошью и думая, что его будут охаживать ногами — он с приятелями так и поступил бы, но мы — не они. Сообразив, что избиение отменяется, Чума приоткрыл целый глаз и покосился на меня.

— Лежачих не бьем, — успокоил его я. — Вставай, побазарим. Все вставайте.

Гопники поднялись, ожидая унижений. Барик был весь в репьях, пыли, его светлая рубашка — в зеленых разводах раздавленной травы, но он не унимался, так и норовил броситься в бой.

Чума вскинул подбородок:

— Валяй.

— Итак, за пыль в глаза ты тоже ответил. Последний должок — бой один на один. Или засчитываем тебе техническое поражение и расходимся?

— Я буду драться, — хрипнул Чума и подбородком указал на грунтовку, тянущуюся вдоль виноградников — ту самую, где я учил парней ездить на мопеде.

Этих парней можно назвать кем угодно: отбросами, дебилами, мусором, но только не трусами. Тем они и берут — нахрапом и уверенностью во вседозволенности. Даже учителя перед ними пасуют, кроме дрэка. Да, он псих и самодур, гнобит учителей и чемоданом поперек хребтины может ударить хулигана, но надо отдать ему должное, обязанности свои выполняет и дисциплину худо-бедно держит, не побоялся вмешаться в ту нашу разборку.

Молча мы всей процессией направились к грунтовке. Я поглядывал на Чуму и думал, что это не мазохизм и не тупое упорство. В его извращенном кодексе чести не зазорно получить от сильного противника, сдаться — вот где позор!

На дороге я остановился, Чума замер напротив. Наблюдатели окружили нас.

— Деремся на счет три, — объявил Илья. — Раз, два, три!

Я встал в боксерскую стойку, Чума тоже; как и в прошлый раз, мы двинулись по кругу. Я давно мог бы ринуться на Чуму и втоптать его в пыль. Так хотелось порвать его у всех на глазах! Чтобы слюни, сопли, кровища в стороны! Он заслужил. Заведется в классе одно такое говно, и, если некому его поставить на место, в говно превращается весь коллектив. Как это называется? Отрицательный лидер.

Но сейчас я понимал, что теперь он намного слабее меня и морально, и физически, а в избиении слабого нет радости. У него впалая грудная клетка и дистрофичные руки, черная кожа и пеньки зубов. Он подволакивает ногу. Как-то стремно такого противником считать, и вызывает он гадливость, а не ненависть.

Чума нашел смелость атаковать первым. Я закрылся, зато открылся он и получил в морду. Отпрыгнул, двигая челюстью, и снова атаковал, теперь уже осторожно. Но его техники было недостаточно, а мое тело будто бы впитало рефлексы взрослого меня. Когда он ударил правой, я достал его апперкотом. Чума поднял вторую руку и получил боковой в голову. Покачнулся, тряся башкой.

Я снова повалил его топчущим, но он, шатаясь, как зомби, опять двинулся на меня. И опять я его повалил, но — подсечкой. И снова он встал с упорством маньяка-мазохиста. Типа нас не сломить! Он будто боли не чувствовал, впрочем, как я — каждый раз во время драки.

Пришлось брать Чуму на удушающий.

— Илья, — сжимая руку на его шее, говорил я. — Останавливай бой. Уже давно все.

— Был бы мозг, было бы сотрясение, — заключила Гаечка.

В принципе, бой можно было не начинать, но, как говорится, любой каприз за ваши деньги. Наблюдая за нами, Рам потирал шею — вспоминал, как я его так же нейтрализовал.

Наконец Чума обмяк, и я уронил его на траву.

— Ты пожалеешь, — прошипел Барик, его глаза застелила кровавая пелена.

Похоже, не Чума в этой гоп-команде самый отмороженный. Улыбнувшись, я обратился к Борецкому:

— Серега, а что не так? Ты честно озвездюлен Рамилем, потом — Ильей, Чума тоже честно огреб. Какие предъявы? Или ты неприкасаемый? Тебе можно, а когда тебя бьют, так сразу — «А нас-то за что?» Как-то тупо, не находишь? Ну, если настаиваешь, хочешь, еще и я тебе втащу. — Я сделал приглашающий жест, но Барик не сдвинулся с места, косясь на троих семиклассников, наблюдающих за разборкой со стороны.

Мы стояли молча. Плям склонился над Чумой, проверил пульс, похлопал его по щекам. Когда лидер гоп-команды сел и прокашлялся, я сказал:

— Будем считать, инцидент исчерпан.

Поднявшись, Чума прохрипел:

— Лады.

— И еще, Чума, — сказал я с нажимом. — Что за наезды? Я не стукач. Мне, как видишь, незачем стучать, я и так могу все прояснить.

Он кивнул.

— Короче, да. Незачем. Согласен.

Руки друг другу жать мы не стали, просто разошлись. После озвездюливания Чума либо угомонится, либо конфликт пойдет на новый виток. Посмотрим, что будет дальше.

Все сегодняшние планы накрылись медным тазом. Пролетели фанерой в теплые края вслед за августом и журавлями, и вместо того, чтобы готовиться к урокам и тренироваться, я сидел в кабинете биологии за одной партой с родителями: мама, я в середине, отец.

У мамы на лице было столько скорби, что на десять похорон хватило бы, отец мрачно молчал. Он только что пришел, и поговорить мы не успели. Зато мама еще дома закатила истерику, что мы ее в гроб загоним, без отца совсем страх потеряли, она только за Бориса краснела, а теперь, вот, я порадовал. И всю дорогу в школу проедала мне плешь, как я ей ни пытался объяснить, что не мог поступить иначе.

Раньше я злился бы, думал, что родители тупые и ничего не соображают. Теперь же понимал, откуда ноги растут у конфликта отцов и детей. Просто мамина голова набита страхами за нас, олухов: как бы не покалечились, не попали в дурную компанию, не сторчались, не загремели в милицию. И с мамкиной позиции она права, имеет полное право клевать меня в темечко. Отец же, хотя наверняка точно так же дрался в школе и хулиганил, вынужден нас тормозить, иначе все мамины страхи воплотятся. Дети поймут мотивы родителей, только когда у них появятся свои спиногрызы. Им пока просто нечем понять!

А многие взрослые забыли, как это — быть детьми, и что творили они сами.

В кабинете был директор, лейтенант милиции — видимо, для устрашения, Елена Ивановна и физрук. Приглашенные явились не все, и дрэк нервничал, меряя шагами комнату, ведь тогда придется приводить угрозу в исполнение — выгонять не только Чуму, но и Димона Минаева.

В коридоре раздались торопливые шаги, и вошел Димон Минаев красный, как рак. Следом ввалилась грузная женщина с неопрятным желтым одуванчиком на голове, одутловатым лицом и мешками под глазами, лет ей могло быть от тридцати до пятидесяти. Когда прошла мимо меня, от нее пахнуло корвалолом.

Борецкий пришел с отцом — молодым, дорого одетым мужчиной с военной выправкой, Плям — с молодящейся сухонькой бабушкой, которая его воспитывала, нашим участковым педиатром. Насколько знаю, мать Пляма «принесла в подоле», а сама укатила на заработки в Москву, не доучившись и оставив чадо на попечение молодой бабушки.

Виновника торжества, Чумы, не было, как и его родителей. Интересно, кто породил этого отморозка?

— Здравствуйте, товарищи родители! — Директор вышел к доске — маленький, лысый, сморщенный, похожий на горного тролля, и такой же злобный. — Позвольте представить вам инспектора по делам несовершеннолетних Василия Витальевича Овечкина.

Приглашенный милиционер — молодой, длинный и сутулый, похожий на хищную птицу, кивнул. Дрэк продолжил:

— Наверное, ваши дети рассказали вам о причине, по которой мы здесь собрались…

Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался огромный мужик, статью напоминающий медведя-шатуна, который подыхает от голода, в светлой рубашке неопределенного цвета с желтыми кругами под мышками. Приплюснутое коричневое лицо, изборожденное мелкими морщинами, слива-нос, впалые глаза под кустистыми бровями, выдающиеся вперед челюсти.