Вперед в прошлое 5 (СИ) - Ратманов Денис. Страница 32

На языке крутилось: «Это предсказуемо» — но я смолчал. Мама взрослая, пусть учится делать выводы и принимать решения. В глубине души я надеялся, что она наконец уволится из этого гнилого места и хотя бы перейдет в более адекватное. На то, что она станет мне помогать, я особо не рассчитывал, полагая, что вреда от нее будет больше, чем пользы.

— Мы с Паевской попытались подбить коллектив на забастовку, типа, если уйдет Гайде, то уйдем все мы, и нас сразу же сдали!

— Ну а чего ты хочешь? Сама же говорила, что по четвергам главврач принимает желающих настучать на коллег. И не ради выгоды доносят, а ради любви к искусству художественного стука.

— Что мне теперь делать? — воскликнула мама. — Я теперь враг народа!

Уронила лицо в ладони, она затряслась. Я растерялся, сраженный когнитивным диссонансом. Меня буквально разрывало на тысячу хомячков. Ощущение было, как когда прибегает ребенок в слезах и жалуется, что сдох кузнечик, которого он держал в банке. Надо малышу посочувствовать и утешить его, ведь для него это настоящее горе… Так видел я-взрослый. А для меня-настоящего мама оставалась взрослым, который вроде как ответственный за нас, детей.

А-а-а! И что делать мне? Главное — не воскликнуть радостно: «Да уволься ж ты наконец!»

Ну не понимаю я мышей, которые жалуются и продолжают есть кактус. То нахамили, то обобрали, то выгнали за свой счет, чтобы сэкономленное положить в карман — работа мечты!

Но сейчас я был взрослым, а мама — маленькой напуганной девочкой.

— Мам, если бы ты знала, как я тобой горжусь! — сказал я. — Ты не побоялась сказать «нет» беспределу! Ты очень сильная, раз у тебя хватило смелости возглавить восстание. Ты можешь уйти вместе с Гайде. Вы ж отлично ладили.

— Она уходит в кардиологию, я не хочу в процедурный! Там тяжело, и зарплата маленькая.

Я скрипнул зубами, но сказал:

— Переходи в другую поликлинику.

— Это далеко от дома! И участок достанется самый запущенный, все надо начинать с нуля.

Да твою ж налево! «Я хочу, чтобы место, где меня обижают, стало таким, как мне нравится».

— Что бы ты ни сделала, я всегда буду на твоей стороне, — повторил я фразу, которую часто говорили в кино и которую вроде как хотят услышать жалующиеся женщины.

В кухню заглянула Наташка, которая нас слышала, и выпалила:

— А я — не буду! Тупость какая! Я думала, ты заболела! Волновалась, а тут… Тьфу! Пошли их и вали! Иначе — сожрут.

Мама протяжно всхлипнула, скривила рот полумесяцем и снова зарыдала. Наташка всплеснула руками и удалилась, издав то ли рык, то ли крик негодования.

— Я на работу идти боюсь, — шепотом пожаловалась мама. — Вызвали, предложили уволиться… или уволят. А может, забудут, а? — О, сколько надежды прозвучало в ее голосе!

— Не забудут. Подставят, уволят по статье. Например, потеряют ампулу морфина, которую ты сдашь после того, как уколешь ракового больного. Осудят за наркоторговлю. Оно тебе надо?

Судорожно вздохнув, мама приложила ладони к пылающим щекам и пролепетала:

— Куда я пойду?

— Посидишь дома, успокоишься. С бабушкой посоветуешься, а там решим. Сейчас ничего решать не надо.

— Как не надо⁈ А работа?

— Напишешь заявление по собственному…

— Не могу. Татьяна Паевская будет бороться.

— Она ж замуж в Германию собралась, и так, и эдак уйдет.

Паевская была склочной и хамоватой бабой, с которой все как с гуся вода. Бабища из разряда «выйду замуж за пожилого немца, отомщу за дедушку».

— Но я ее подведу! — рефлексировала мама.

— Мам, ну честно, не знаю, что тебе посоветовать.

Наташка снова издала вопль негодования. В кухню вошел Борис с первой законченной работой. Он решил начать с пейзажа, где на воде качались лебеди и листья в форме лебедей. Именно что качались, потому что от листьев разбегались круги, точно они только что упали, создавая иллюзию движения.

Небо чуть розоватое, как перед закатом, вода — розово-стальная гладь, пожар осенних листьев по берегам.

— Офигенно! — оценил я. — А второй рисунок готов? Чую, будешь конкурировать сам с собой, потому что это взрослые работы.

Мама на миг отвлеклась, ее лицо посветлело, а потом будто снова туча набежала. Утомившись буксовать в ее нерешительности, я крикнул:

— Борис, уроки на базу делать пойдем?

— Почему бы не здесь? — прошептала мама. — Совсем дома перестали бывать.

— Тут один стол, а в кухне неудобно, — ответил я. — К тому же там у нас — коллективный разум, если что, Илья поможет с математиков. Ты ж хотела, чтобы я был отличником? Хочу попробовать.

Я ушел в детскую, собирать учебники. Уже перед выходом обратился к маме:

— Позвони бабушке, спроси у нее совет, как быть. Она плохого не пожелает.

Мама кивнула. Мы с Борисом вышли из квартиры, на первом этаже я заглянул в почтовый ящик, но письма от толстяка не было. В том, что он напишет, я был уверен, ведь ему больше не с кем делиться. Бабушка у него из разряда тех, для кого главное, чтобы внук хорошо кушал, а друзей и даже приятелей, похоже, у Тимофея нет.

Топая на базу, я думал о Лидии, которая потеряла все — дом, ребенка, работу, возможно, родину, и сейчас ищет, к кому бы притулиться. Потом пришли мысли о стариках, которые вынуждены смотреть, как мы разрушаем то, что они строили и за что воевали. Целое поколение умрет на руинах, в обнимку со своими несбывшимися надеждами.

Зато вырастем мы, дети апокалипсиса, у которых нет веры ни во что, кроме себя. Поколение, вскормленное несбыточным и вспоенное спиртом «Рояль». Архитекторы, способные возводить только временное жилье. Могу ли я построить другой мир вокруг себя? Реальность в реальности? Чтобы мои близкие знали: есть те, кто схватит за руку за секунду до падения.

Во вторник мы шли на уроки, снова проштудировав весь материал и даже больше и подготовив каверзные вопросы для Барановой и дополнения к ее возможным ответам. Хочет войну? Она ее получит. Одного Янка не учла: мы уже не те, что в прошлом году. А так называемые гаммы — ненадежная свита, они переметнутся к более сильным, как только поймут, что это им выгоднее. И согласятся играть по другим правилам, тем более если никто не будет их обижать, что время от времени делала Баранова, и они ощутят поддержку.

Но передраться в начале года, выясняя, кто в стае вожак — нормально и естественно.

В этот раз на место встречи у шелковицы мы с Борисом пришли первыми. Наташка окончательно откололась от команды: дружба с младшими угрожала ее авторитету в классе, и, когда у нас проходила тренировка, у нее обычно была репетиция в театре.

Следом за нами пришли Гаечка с Алисой.

— Как дела? — спросил я больше у Гаечки, но ответила Алиса:

— Пацаны взрослые поглядывают странно. Шепчутся. Мне не по себе. — Девушка повела плечами.

— А мать как себя ведет? — поинтересовался я.

— Идеально. Ну, мужиков она по-прежнему любит, но домой не водит. Интересуется моей учебой, прикинь?

Вот она, сила внушения! Интересно, подействовало ли мое внушение на Чуму? Приходить к нему в больницу и проверять было легкомысленно.

— Тебя кто-то задевает? — уточнила Гаечка. — Кто-то что-то говорит?

— Нет. Но я чувствую такие вещи! — стояла на своем Алиса.

— Вот у меня с Карасихой все понятно, — с обреченностью сказала Гаечка и смолкла, когда подошли Илья и Ян, уставилась вдаль, сцепила пальцы так, что они посинели.

Она увидела идущую по дороге Карасиху в сопровождении Шипы, кудрявой, как овечка, и вечно замызганной оторвы Москвы. Карасиха тоже заметила врага, и когда проходила мимо нас, показала Гайке средний палец.

Воцарилось грозовое напряжение. Мне подумалось, что Сашка сдрейфит, отвернется, но она отзеркалила жест Карасихи.

— Как со свитой, так смелая, да? — крикнула Катька.

— Теперь понятно, зачем свита — тебе, — парировала Гайка. — Ты — не боевая единица. В одиночку ходить ссышься.

— Это я-то? — взвизгнула Карасиха. — А ну иди сюда, жирдяйка!