Русская война 1854. Книга третья (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич. Страница 27

На высоте в километр триста [13] я выровнял давление в баллонетах и перевел турбины на средний ход. Десять минут наблюдений, все работало штатно. Бросил взгляд на Достоевского — Михаил Михайлович тоже не заметил ничего странного. Что ж, значит, пора. Я полностью открыл заслонку котла, и турбина зашумела чуть громче, чем раньше.

— Скорость? — тут же уточнил я.

— Двадцать восемь узлов, — быстро посчитал Митька.

Пятьдесят два километра в час — перевел я про себя. Очень неплохо, и это с частично боковым ветром. Наши пассажиры тем временем замерли у обзорных иллюминаторов. Даже Михаил, обычно старавшийся держаться отстраненно, не выдержал и словно мальчишка приоткрыл рот. Еще бы — когда в первый раз видишь, как удаляется земля, как уменьшаются казавшиеся раньше гигантами здания, дух захватывает.

— Красиво, — выдохнула Стерва, забыв про все свои страхи. Действительно, красота — страшная сила.

— А что будет, если подняться выше? — повернулся ко мне Николай. — Сможешь, капитан?

— Смогу, но там есть свои научные проблемы. Рассказать?

— Рассказывайте, Григорий Дмитриевич, — включился в разговор Михаил. — Когда вы говорите о науке, от этого почему-то не хочется спать. А наоборот, возникает желание присоединиться и тоже попробовать что-нибудь новенькое.

— Это потому, что я не просто рассказываю, но еще и показываю, — я подошел к одному из кресел-мешков. — Разрешите?

Николай кивнул, показывая, что не против, если я присяду. И я показал, как пользоваться подобными приспособлениями: поерзал, принимая позу поудобнее, дождался, когда ко мне присоединятся остальные, и тогда уже продолжил.

— Что нам известно про высоту? — я заметил, что и члены команды тоже внимательно меня слушают. — Прежде всего то, что на высоте становится меньше воздуха.

— Почему? — тут же спросил Николай, а я замер, задумавшись, а что на самом деле сейчас известно в этом направлении.

— Про гравитацию земли писали Галилей, Кеплер, Декарт, о ней говорят законы Ньютона, — нашелся я. — Сейчас, когда мы знаем, что крылья «Ласточек» могут опираться на воздух, становится как никогда очевидно, что и на него действует та же самая сила притяжения. Земля рядом с нами — это самый массивный предмет, так что рядом с ней воздуха будет больше, а чем дальше от поверхности, тем меньше.

— Интересно, не встречал работ на эту тему, — задумался Михаил.

— Раньше было сложно с практикой. Сейчас же после появления новых летательных аппаратов это изменится. Так мы с доктором Гейнрихом начали исследования, как влияет это изменение количества воздуха на людей…

— Наверно, плохо? — Стерва попробовала напомнить о себе.

— Ясное дело, — согласился я. — Выше полутора километров, в смысле после полутора верст вверх, организму начинает не хватать воздуха. Это приводит к головным болям и нарушениям тех процессов, что идут внутри нас и которые мы обычно не замечаем. Но главное, мы выяснили, что на высоте есть еще одна проблема, гораздо более опасная.

— Какая? — сверкнул глазами Николай, от его обычно холодного вида не осталось и следа.

— Давление, — ответил я. — Как есть давление внутри парового котла, так есть давление и вокруг нас. Чем выше, тем его меньше, и с этим нашим телам справиться гораздо сложнее. У нас нет доказательств, но мы предполагаем, что могут отечь легкие, мозг или какие-то другие органы.

Я выдал все, что знал на тему высотных болезней, и теперь нервничал, не выдал ли при этом что-то кардинально противоречащее современной науке. Да хотя бы про кривизну пространства-времени не стал рассказывать, и то хорошо.

— Столько открытий, и это в осажденном городе, — задумчиво сказал Николай. — А что же вы сможете сделать, если окажетесь в столице?

— А я был в столице, — ответ вырвался из меня сам собой. — И ничего не придумал. Вернее, придумал, но ничего не мог сделать. Не нашлось тех, кто в меня поверил, кто дал бы возможность хотя бы попробовать. И мне, и многим другим. А я уверен, что у нас в стране достаточно тех, кто мог бы принести пользу, если бы их только заметили.

— С вами, конечно, некрасиво вышло, но не все так плохо, — возразил Николай. — Те же артиллерийское и инженерное управления регулярно отправляют своих представителей в разные города и даже страны, чтобы проверить десятки и сотни присылаемых нам прожектов. Россия вкладывала и будет вкладывать деньги в поиски талантов. Разработки новых винтовок, пушек… Теперь после вас мы, конечно, начнем искать таланты и среди тех, кто интересуется небом.

— Те же мины Якоби, — заметил Михаил. — Их разработка велась на деньги морского ведомства.

Я ничего не ответил. С одной стороны, настоящий Щербачев и не помышлял об изобретениях. С другой, я вспомнил 1855 год из своей истории. Тогда в ожидании возвращения англо-французской эскадры брат вот этой парочки, Константин Николаевич, за свой счет и в обход всех комиссий и приемок построил с помощью Путилова 32 винтовые канонерки. С низкой посадкой они могли спокойно ходить даже по не самому глубокому Финскому заливу, грозя любому флоту судьбой шведов. Тех ведь так же подловили за счет того, что русские галеры плавали там, куда морским кораблям было не забраться. В общем, хорошее техническое решение, огромная скорость его воплощения, которая показала потенциал русской экономики, но… Не системы, которая внутри себя ничего подобного родить не смогла. Жаль, что рассказать сейчас об этом никак не получится.

— А вы что думаете, Юлия Вильгельмовна? — я включил в беседу нашу спутницу. Уверен, дочери декабриста есть что сказать. Один вопрос: хватит ли ей на это решимости?

Хватило.

— Кажется, я понимаю, о чем говорит капитан Щербачев, — она кивнула на меня. — В Севастополе из-за осады действительно перестали тратить время на бюрократию, которая изъела Россию. Там или ты делаешь, или не делаешь. Всё на виду, все всё знают. Поэтому, когда потребовалось, на летающие машины нашлись и деньги, и руки. А в Петербурге — сожрут вашего капитана и не поморщатся. Уверена… — неожиданно Стерва хмыкнула. — Уже жрут. Правда, не спеша… Не знают, что он уже летит по их души.

— Как вы о Григории Дмитриевиче возвышенно отзываетесь, — Николай улыбнулся.

— Так заслужил. Если заслужил, я признаю.

В любой другой ситуации Стерва бы уже фыркнула, а сейчас только глазки потупила. Вот что правильная компания с людьми делает. Тут я заметил, что великие князья в целом настроены довольно благодушно, и появилась мысль, а почему бы не попробовать их разговорить. Учитывая компанию — дети царя и декабриста — мне было бы интересно услышать, что думает о России каждый из них.

— И все же я спрашивал о другом, — я вернулся к изначальной теме разговора. — Что вы, Юлия Вильгельмовна, думаете про возможность чего-то добиться в нашем обществе? Поэтам, военным, простым крестьянам? Если великие князья не против, то я бы предложил вам не сдерживаться, ведь ни для кого не являются секретом ни взгляды вашего отца, ни ваши собственные. Только с 1825 года прошло тридцать лет, что-то успело измениться, и мне было бы интересно узнать, а изменились ли вместе с этим и ваши мысли?

Николай бросил быстрый взгляд на Михаила, а потом кивнул, словно показывая, что он не против такого течения беседы.

— Что я думаю… — девушка смотрела на меня одновременно зло и с интересом. — Вы бы хотели услышать, что я уперлась в старые догмы? Или как Герцен, при всем моем уважении, повторяла раз за разом мантры про тиранию? Так я знаю, что это не совсем так. Гонения на писателей? Так это Николай выплатил все долги Пушкина после его смерти, думали, я не знаю? Или про попытки смягчить судьбу крестьян? Больше десяти миллионов переведенных из поместных в государственные. Реформы графа Киселева, который пробует то прописать их права, чтобы никто их не мог нарушить, то налоги поменять с подушных на 11,24% с капитала. Я знаю, что многое делается. Слышала даже про тот милый закон, который разрешил женам осужденных не ехать за ними в Сибирь. Вот только в то же время я не вижу, чтобы это работало. Чтобы жизнь стала лучше. Вы знаете, что те же крестьяне сейчас стараются изучить свои права и даже пытаются жаловаться, если их нарушают? Так с них взятки берут писари, чтобы эту жалобу записать. Вот такая у нас свобода, которая вроде бы есть, но до которой никак не получается добраться.