Волхвы - Соловьев Всеволод Сергеевич. Страница 43

– Неужто? Доселе вы никогда ничего подобного не говорили…

– Не приходилось… а между тем мне слишком памятно это… Да вот хоть бы и то: судьба моя, столь нежданная и чудесная, была не раз заранее указана, начиная с самого дня появления моего на свет. Когда я родилась, был какой-то большой праздник, и первый мой крик был встречен торжественным звоном всех колоколов в Штетине. Не было ли это счастливым предзнаменованием?!

– Но это что! Я расскажу тебе удивительный случай, – как бы вся встрепенувшись, оживляясь и блестя глазами продолжала Екатерина, – слушай, князь… В 1742 или 1743 году я была с матерью моей в Брауншвейге у вдовствующей герцогини, – у которой мать моя была воспитана. И та герцогиня, и мать моя принадлежали обе к дому Голштинскому. Случилось тут быть епископу Корвенскому, и с ним было несколько каноников. Между ними находился один из дома Менгденов. Сей каноник упражнялся предсказаниями и хиромантией. Мать моя вопросила его о принцессе Марианне Бевернской, с которой я была весьма дружна и которая по своему доброму нраву и красоте была всеми любима. Вопрос моей матери заключался в том – не получит ли эта принцесса по своим достоинствам корону? Но Менгден ничего не ответил, а, взглянув на меня, сказал: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере – три». Мать моя приняла то за шутку, но он объявил ей, что все исполнится и чтобы она никак в том не сомневалась. Затем он отвел ее к окошку, и она после уже с прекрайним удивлением сказала, что он ей чудес наговорил о высокой судьбе моей, таких чудес, что она ему о том и говорить запретила! Мне же она уже здесь, в Петербурге, сказала, что Менгдена предсказания исполняются, и более этого я от нее узнать не могла…

Екатерина замолчала и глядела задумчиво, очевидно, отдаваясь далеким воспоминаниям.

– Да, это весьма знаменательно, – сказал Потемкин, – и зачем же после этого такое пренебрежение к моему Фениксу, государыня? Если каноник Менгден сделал родительнице вашей удивительные, исполнившиеся предсказания, то почему приезжий итальянец не может обладать подобным же даром? И он обладает им, да кроме того, обладает такими знаниями, каких, наверное, не было у Менгдена. Коли угодно, не верьте мне и считайте меня за легковерного, одураченного человека… Но ведь он здесь, и вы можете сами убедиться – обманщик он или нет. Я уверен, что он не хуже Менгдена сделает предсказания…

– Только дело в том, что мне вовсе не надобны никакие предсказания, – спокойно и серьезно проговорила императрица, – я нахожу все это излишним, нахожу, что не следует очертя голову пускаться в таинственные лабиринты, ибо в сих лабиринтах весьма легко заблудиться.

– Однако именно эти лабиринты и привлекательны! – воскликнул Потемкин. – Быть может, в блужданиях по ним и заключается единственный смысл нашей жизни!

Екатерина задумалась.

– Для тех, кто, как ты, недоволен жизнью… Но я жизнью довольна, моя жизнь полна… Я люблю идти прямо с открытыми глазами, по твердой почве. У меня, как тебе, князь, известно лучше, чем кому-либо, большие обязанности, и для того, чтобы исполнить их добросовестно, я должна владеть всеми своими силами и способностями. У меня остается время на отдых и забаву; но то, чем ты увлечен, далеко не забава… Однако, послушай, мне все же бы не хотелось, чтоб тебя поднимали на смех и дурачили, а потому я, пожалуй, готова на несколько минут принять этого человека и разглядеть, что он такое… не в уборной только – там, наверное, кто-нибудь дожидается уже, и там ему вовсе не место… проведи его прямо сюда коридором… Только что ж он – один или с ним его главная сила?

– Какая сила?

– Какая? Черноглазая, та самая, которая, думается мне, и притягивает светлейшего в лабиринты… Ты мне, конечно, и не заикнулся об этой силе, но я, как видишь, тоже имею некий дар… я тоже отгадчица…

Потемкин засмеялся.

– Верно отгадали, матушка-царица, – сказал он, – не солгали вам, точно черноглазая, как и подобает итальянке… Только где уж меня взять этой силой, и если бы у моего Феникса ничего кроме этой силы не было, не привел бы я его сюда!

Он смеялся, а между тем манящий соблазнительный образ Лоренцы был перед ним. Этот образ вот уже несколько дней не покидал его и то и дело заставлял горячо биться его скучавшее, холодевшее сердце. Присутствие Лоренцы теперь ему было необходимо. Он ни на минуту не задумывался над тем, какая она женщина, кто она, умна или глупа, добра или зла. Его нисколько не интересовало, что такое она говорила, какие мысли и чувства высказывала, как поступала. Он просто любил глядеть на нее, слушать звук ее голоса. Он любил каждое ее движение, шелест ее платья, он чувствовал ее присутствие, ее близость, ее тонкую своеобразную, душистую атмосферу. Эта атмосфера его опьяняла, туманила ему голову…

Он уже сказал себе, что Лоренца ему необходима и что она должна принадлежать ему. Возможно ли это, честно ли, благовидно ли – ему даже не приходили в голову подобные вопросы, ибо если б они пришли, он решил бы, что невозможно, нечестно и недостойно. Но эти вопросы не могли прийти ему в голову – он давно отвык от них, давно жил на какой-то исключительной высоте, где существовал только один закон: его воля, его порыв, его желание, немедленно же приводимое в исполнение…

Знакомый голос отогнал его капризную, манящую грезу:

– Я жду, князь, нечего мечтать о черноглазой итальянке – успеешь.

Он вышел.

XVIII

Калиостро-Феникс был один в уединенной комнате, куда его провел Потемкин и где ему следовало дожидаться обещанной аудиенции. Несмотря на все свои тайные знания, он не мог слышать разговора, происходившего в кабинете императрицы. Но и без всяких тайных знаний единственно благодаря свойствам своей особенной, необычайно восприимчивой и чувствительной организации он понимал и ощущал то, что совершенно ускользнуло даже от внимательного наблюдателя. Эта врожденная способность проникать в сущность вещей и людей, вероятно, дала и все направление жизни и деятельности Калиостро-Феникса, а вся его жизнь, вся его деятельность были именно такого рода, что могли только развивать, совершенствовать эту способность.

Теперь, ожидая возвращения Потемкина, он изощрял и напрягал силу своего чутья, стараясь воспринять и понять эту новую, окружавшую его атмосферу. Его цели и замыслы были смелы и дерзновенны до крайности, он решил не останавливаться на полпути, стремиться достигнуть всего, поработить себе все и всех. Он находил, что чем смелее, чем шире цель, тем большего он может достигнуть.

Он хочет властвовать здесь, в жилище русской царицы; если он при напряжении всех своих сил и не достигнет этого, то все же легко достигнет такого положения в этом царском жилище, что успех его петербургской деятельности будет обеспечен со всех сторон и ему уже нечего будет бояться нежданного противодействия. Ведь он уже узнал, что царица недовольна «легковерием» Потемкина, он уже предупрежден, что как ни могуч Потемкин, – даже именно вследствие того, что им сильно дорожат, – тот, кто возбуждает легковерие светлейшего, кто его компрометирует, может внезапно и мгновенно, по одному слову и без всяких объяснений, быть выслан из северной столицы. Избавиться от возможности такой случайности, заручиться расположением царицы, уничтожить ее предубеждение, получить некоторое влияние над нею – разве всего этого мало, разве всего этого не вполне достаточно?! Поэтому и необходимо задаваться самыми смелыми и высокими планами, ибо если будет достигнута хоть половина, даже четверть задуманного, достигнутого окажется более чем достаточно для «общих» планов, все же остальное, что дает удача и счастье, останется в излишке как прибыль…

Ему надо было добиться только свидания с царицей, только бы она приняла его, остановила на нем свое внимание – и он победит ее, как побеждал всегда всех, как победил теперь Потемкина. Нет на свете человека, а уж тем более женщины, у кого не нашлось бы слабого места, ахиллесовой пяты. Весь вопрос в том, чтобы узнать, где именно это слабое, уязвимое место, и этим-то искусством он владеет в высшей степени, оно-то и составляет его главное, надежное оружие…