Весенняя охота на гусей - Куваев Олег Михайлович. Страница 10

Санька размышлял, сможет ли он вот так каждый день таскать этот невод и перебрасывать рыбу. Вспомнил: «С деньгами будешь, и руки не дрожат». Дрожат, однако, руки…

– Дед, – сказал Славка. – Деньги мимо нас проплывают, давай снова заводить.

– Устали ребятки-то, устали, видишь? – вздохнул дед.

– Давай дальше, дед, – вяло сказал Муханов. – У меня очередь на «Волгу» подходит. Давай – не умрем.

– Как все, как все, – согласно закивал дед. – Вон Федюша молчит. Чего молчишь, Федюша?

– Слушаю, – ответил Федор.

Невод заводили еще дважды. Уже наступило утро. Туман не расходился, и солнце окрасило его сверху в багровый цвет. Окончательно вымотанный дед только командовал слабым голоском и трогал рукой около сердца. Было ясно, что на сегодня хватит.

Глухой было снова уселся за весла, но Федор отодвинул его:

– Я отведу.

Глухой только глянул собачьими глазами на Федора, но весла отдал.

Кольцо багрового тумана двигалось впереди них. Все шли молча, и каждый нес свою усталость отдельно.

Весь июнь они утюжили неводом глинистое днище Китама. Они выходили утром часов в пять, когда солнце, еще не очнувшись от сонного блужданья по горизонту, начинало медленно карабкаться вверх и остервеневшее за ночь комарье вместе с ним набирало силу. Возвращались они вечером, когда то же солнце, покрасневшее от дневной натуги, мягко ложилось на синюю подушку гор Пырканай.

Были разные тони: удачные, неудачные и вовсе пустые. Они уже научились на глазок определять количество рыбы, еще когда она бурлила в мотне, и Славка Бенд при каждом удачном замете скрипел удовлетворенно:

– Вот и прибавили по паре десяток на рыло. Муханов же говорил:

– Еще одно колесо к моему «Москвичу».

Марка машины у него менялась в зависимости от настроения. Даже Толик, для которого рыбалка была просто приложением к охоте, глядя на лодку, заполненную рыбой, мечтал:

– Ружье куплю, эх! Тыщ пять, не меньше, самое дорогое.

– Ребята! – молился дед, – Замолчите, ребята, рыба счета не любит.

– Нишкни, дед! – властно обрывал его Славка, который с каждой новой сотней килограммов рыбы становился все увереннее и веселее.

Чаще все-таки невод выходил почти пустым, и они ждали, что в следующем-то забросе обязательно будет удача, и так до полного изнеможения. И даже короткое время, которое они отводили на сон, было беспокойным: каждый ворочался на нарах в смутной тревоге: может быть, именно вот сейчас, в эту минуту рядом с избушкой проходит небывалое стадо гольца, настоящий большой куш.

Как и все, Санька почернел, осунулся. И внутри, он чувствовал, стал уже не тем Санькой, студентиком и хлюпиком-продавцом, заворачивай покупочки. «Ладно, пижоны московские, – мечтал он во время перекура, – покажу я вам шик, ладно, законник безногий, я к тебе еще зайду осенью. Тоже мне: „Пг'ошу, не пей по утг'ам…“

Рыба кончилась сразу, как будто и не было. Зарядили бисерные ледяные дождики, и тучи чуть не цеплялись за мачту выброшенного катера. Мокрые и злые, они день за днем таскали невод без всякого результата. Это было чем-то вроде карточной игры, когда игрок уже понял свою невезуху, но все еще берет карту в надежде на сумасшедший счастливый вариант, хотя и твердо знает, что этого варианта сегодня не будет.

Однажды Толик, который не расставался с двустволкой, ухитрился убить тюленя. Они заметывали в «кутлтуке» почти у самого устья. Тюлень вынырнул метрах в десяти от лодки, и Толик, который на диво навострился стрелять за весеннюю охоту, мгновенно всадил ему заряд дроби в усатую человеческую морду. Некоторое время тюлень держался на поверхности в расплывающемся красно-буром пятне, и тот же Толик в два гребка подогнал к нему лодку и мертвой хваткой уцепился за ласт. В лодке тюлень слабо пошевелил хвостом и притих, прикрыв мертвой пленкой женственные глаза. Они выбрались на берег и пожарили на ржавом листе жести вишневую тюленью печень. Санька Канаев посмотрел на вымазанные печенкой лица и подумал: «Звереем помаленьку».

Братка и Глухой отказались от жареной печенки, а ели ее по охотничьему обычаю сырой, шпигуя белыми кусочками мягкого тюленьего сала.

– Полезная вещь, – сказал Братка.

Толик, на которого всякий удачный выстрел действовал как наркотик, вскочил и пошел по берегу к устью. Они долго сидели у костра, и ветер разносил с углей белые хлопья пепла. С моря донеслась автоматной частоты пальба. Они послушали ее.

– Нашему Тольке «Дегтярев» купить надо, – сказал Славка Бенд.

Потом они увидели его. Толик бежал по берегу и махал руками, будто кричал на пожар или иное неслыханное бесчинство среди бела дня.

– Поди, еще нерпу хлестанул, – сказал Братка и поковырял в зубах травинкой.

Оказалось, что в устье реки скопилась целая колония, прямо-таки непомерное количество тюленей.

– Башки повысовывали – воды не видно, – сформулировал Толик.

– Это где это, это как? – зашевелился безучастный до этого дед.

– Рыба там, – убежденно догадался Братка.

Они вышли к широкому километровому устью Китама и там на песчаных отмелях в мелких отголосках морской волны сделали два замета. Оба оказались пустыми. Тюленьи головы, как клавиши, высовывались и исчезали в воде, исполняя какой-то известный им одним ритм возмущения.

– А вы, ребята, не унывайте, – сказал дед. – Шесть тонн на ледник сдали на новом месте, на незнакомой реке. Мы сейчас опять контрольные сеточки поставим, будем следить. А пока у меня другое средство есть. Чтобы не скучать. – Дед хохотнул тоненько. – Взрывать кто-нибудь умеет?

– Детонаторы есть? – спросил Славка. – Я умею.

– Все у меня, Слава, есть, – сказал дед. – И рыба сейчас есть, в омутах наверху много осталось.

– Зар-ряд заложить поб-больше, ух! – вздохновенно помечтал Толик. Остальные молчали.

– Закон это дело запрещает, дед, Дмит Егорыч, – заинтересованно сказал Федор. – Как насчет закона?

– Так, Федя, ведь закон с умом применять надо. Глупая река, бесполезная, зря пропадет рыба. Мы да тот чукча с тряпочкой. – Дед даже помигал для убедительности. – Закон почему глушить запрещает? Много рыбы тонет зазря. А мы ниже по течению сеточки поставим – и ни одна рыбка зря не уйдет…

– И выше тогда надо сеть ставить, – сказал Братка. – Которая живая, та вверх побежит.

– Правильно и это, – сказал дед.

– Зар-ряд поб-больше…

– Так как насчет закона, дед? – упрямо спросил Федор, и Глухой, который следил все время за ним преданным взглядом, тут же посмотрел на деда, что скажет на это лучезарный старик…

– Я-то ведь не уговариваю, – сухо ответил дед. – Мне-то сказали: «Вот тебе река сверху донизу, лови рыбку, корми район». Я ловлю. А как – мне не сказали. На новом месте всякое бывает. Везде так.

– И я не возражаю, – непонятно сказал Федор. – Мне только интересно было, как это получается у тебя с законом, дед?

Они сидели на берегу с перепачканными коричневой тюленьей кровью лицами, в драных телогрейках, и ветер соленых прибрежных озер нес запах серы и вопли чаек.

– Есть афоризм, – сказал Санька, – монета запаха не имеет, – сказал, и выплыла перед ним на мгновение мертвая ухмылка Пал Давыдыча. – Ерунда, кто здесь чего заметит? Тут атомную бомбу взорви, никто не узнает.

– Молчи, москвич, – сказал Федор.

Санька хотел съязвить что-либо насчет свободы слова, но наткнулся на Федоров взгляд и смолк.

Федор.

Известность Оспатого Федора носила сугубо специальный характер: его знали и почитали в мире северных лагерей заключения. Знал его по тем временам и Славка Бенд. Начало его лагерной «карьеры» было простым: шестнадцатилетним парнем познакомился он с обаятельными взрослыми дядями и почему-то не отказался оказать им услугу: постоять ночью в переулке, пока они будут заниматься своим делом. Но дело, которое затеяли дяди, получилось серьезным, с двумя убийствами, и Федору, несмотря на молодость и незначительную роль, дали серьезный срок. Было это в те времена, когда не особенно дорожили судьбой отдельной личности. Уголовная верхушка первого его лагеря отнеслась с интересом к столь молодому, но уже серьезному, многообещающему пареньку. Дело с убийствами, за которое он попал, здесь знали, истинную же роль Федора разъяснить никто не мог, ибо обаятельные дяди были приговорены к высшей мере наказания.