Окаянный дом - Бабицкий Стасс. Страница 26
– Нет, что вы. От дождя я прячу пластинку, – посетитель высвободил из-под плаща короб, укутанный в клеенку. – Позвольте, я поставлю граммофон? Руки оттягивает, cholera, сил уж нет никаких!
Сыщик посторонился, пропуская нежданного гостя к столу. Тот выдохнул с облегчением и начал разматывать клеенку.
– Не подумайте дурного, я вовсе не сумасшедший. Просто эту чертову штуку не запихнешь в подмышку, вот и пришлось…
Он приподнял золоченую загогулину за уголок, словно цилиндр.
– Дульцкий. Конрад Дульцкий. Звуковой мастер фирмы «Берлинер и Ко». Тысяча извинений за то, что вторгся без приглашения, но… Вы непременно должны это услышать!
Коротышка приладил трубу к граммофону.
– Я не люблю музыку, – предупредил сыщик, с любопытством заглядывая в рупор, расписанный изнутри зелеными листьями.
– Я тоже. Слушать одну и ту же песню по сто раз в день весьма утомительно. Мне ведь приходится лично проверять качество каждой пластинки… Но куда больше раздражают капризы господ артистов!
Дульцкий выудил из жилетного кармана табакерку и вытряхнул на ладонь дюжину серебряных иголок. Выбрал одну, остальные ссыпал обратно в коробочку.
– Третьего дня довелось записывать Шаляпина. Матерь Божья, как он рычит! Иглу сметает в сторону, будто ураганом – такой напор, такая страсть. Несколько заготовок запороли, пока подладились под его чертов бас. Федор Иванович спел четыре арии из разных опер, а под конец, несколько народных песен. Запросил три тысячи рублей за все. Дорого, да. Но кто же откажет самому Шаляпину?!
Он сдул пылинки с черного диска.
– К тому же половину суммы дал Савва Иванович. О, знали бы вы, как он обожает оперу.
– Очевидно, не настолько сильно, раз уплатил лишь половину, – улыбнулся Мармеладов.
– Зато он пригласил нас делать запись в своем доме на Сретенке. В музыкальной гостиной… Гостиная, ха! Это целый театр! Настолько огромный зал, что там даже рояль не сразу в глаза бросается. Рояль! Это вам не безделица. Например здесь, – Дульцкий оглядел комнату сыщика, – рояль точно не уместится… А в гостиной у Мамонтова кресла для публики в пять рядов! И вместо декораций, представьте себе, огромные стеклянные двери распахнуты прямо в цветущий сад. От этой красоты Шаляпин пришел в благодушное настроение и спел просто божественно. Потом уселся к столу, выпил водки и потребовал прослушать записи. Я поставил «Ноченьку». Ах, как трогательно она звучала. Нежно, невесомо… Федор Иванович слушал, склонив голову. До самого конца, до последней протяжной ноты… А потом схватил диск и сломал пополам. Будто бес в него вселился. Кричит: «Врешь! Нельзя такое народу отдавать!» И глазами вращает так жутко! Вторую пластинку сдавил своими ручищами, осколки во все стороны так и брызнули. Остальные в камин швырнул. «Врешь, кочерыжка! Вр-р-решь!» Словно раскаты грома. Словно канонада на поле боя! Мамонтов бросился его успокаивать, а за ним и все семейство. Меня вытолкали взашей, не слушая возражений. Я кричу: «Аппарат верните!» Куда там… Три часа под окнами простоял, пока артист не уехал. Потом только пустили…
Звуковой мастер вздохнул и начал крутить ручку граммофона.
– Собрал я чемоданы, выгреб осколки из камина. Смотрю, а одна пластинка целехонькая. Повезло, что огня не зажигали, тот день, по счастью, теплый выдался. Не то, что нынешние хляби… Забрал ее с собой, все-таки хоть какая-то память.
– Деньги вам Шаляпин, разумеется, не вернул.
– Ни копейки… Я ему вчера отправил записку с этим вопросом. Он в ответ черкнул: «Я спел великолепно и гонорар заслужил. Не моя беда, что вы так отвратительно сделали свою работу!» И не подписался, szelma. Знает, что его автограф дорого стоит!
– Никогда не понимал, зачем люди покупают автографы знаменитостей, – пожал плечами сыщик. – Положим, для подделки векселей – это еще хоть как-то объяснимо. Но для коллекции… Глупость несусветная. А что же, запись и впрямь ужасна?
– Наоборот! На редкость удачная. Каждый вздох, каждая интонация… На самом деле Шаляпин переживает, что когда его пластинки разойдутся в тысячах копий, никто не купит билет в театр, чтобы послушать оригинал. Многие артисты боятся этого, но они ни в жизнь не признаются… Потому и виноватят мастера… А у меня звук идеальный! Вот, сами убедитесь.
Дульцкий опустил иглу на краешек пластинки. Из трубы послышались хрипы и негромкое шипение, а потом грянул голос:
– На земле весь род людской!
Чтит один кумир священный…
Поразительно! Шаляпин пел как будто в коридоре, из-за приоткрытой двери, или здесь же в каморке, спрятавшись за плотной ширмой. Так близко, что даже слегка оглушал.
– Признайте, совсем другое ощущение?! – воскликнул мастер. – Гораздо внушительнее, чем со сцены, да?
Мармеладов кивнул, скомкал носовой платок и засунул в раструб, чтобы уменьшить громкость звука.
– Я принес пластинку в мастерскую, положил на стол и до сегодняшнего дня не трогал, – Дульцкий старался перекричать Мефистофеля. – А утром проснулся с мыслью: какого дьявола?! Деньги уплачены и пусть господину артисту это не нравится, но запись мы отправим на фабрику. Только бы она целиком сохранилась! Прослушал раз, другой… И сразу поспешил к вам.
– Что же вы там услышали? – в глазах сыщика промелькнул интерес.
– Нет, вы сами должны определить. Вот сейчас… Сейчас!
Он выдернул платок, знаменитый волжский бас обрушился на Мармеладова:
– Люди гибнут за металл!
Люди гибнут за металл!
Голос вознесся в мрачном крещендо, потом возникла секундная пауза – Шаляпин набирал в грудь побольше воздуха, а пальцы аккомпаниатора воспарили, чтобы вонзиться в черно-белые клавиши с новой силой… И тут из граммофонной трубы отчетливо прогремел выстрел.
– Сатана там правит бал, там пра…
Дульцкий поднял иголку, обрывая певца на полуслове.
– Вот этот хлопок меня и смутил… Как вы думаете, стрелял кто-то в доме Мамонтова?
– Нет, если бы громыхнуло в доме, вы бы сразу услышали. Прямо в тот же миг. Да и не только вы. Все бы услышали. А что началось бы после этого?
– Не могу знать. Мне прежде как-то не доводилось…
– Так я вам сейчас покажу.
Сыщик достал из ящика стола револьвер и выстрелил в потолок. В коридоре тут же захлопали двери, заголосили бабы и затопали тяжелые сапоги. На пороге появился хмурый дворник.
– Родьён Романыч, эт у вас шум? – он подозрительно огляделся. – Стреляли, штоль?
– Все в порядке, Капитон! Передай хозяйке и остальным, что всем померещилось, – Мармеладов нашарил в кармане серебряный рубль и щелчком перебросил через полкомнаты. – Песни мы тут слушаем. Вот, должно быть, музыкой навеяло.
– Агась, – дворник сноровисто поймал монету. – Музыкой, так музыкой.
Когда он ушел, сыщик повернулся к ошеломлённому гостю.
– Видите, какая чехарда? Стало быть, стреляли снаружи. Либо в саду, либо в доме по соседству. Они же на Сретенке боками трутся, особняком никто не стоит… Дайте-ка еще раз послушать этот звук.
– Невозможно, – замотал головой мастер.
– Почему?
– Видите ли, обычно для записи берут стеклянный диск, смазанный пчелиным воском. Но у меня… Свой секрет. Я смешиваю печную сажу с чернилами и нагреваю, пока не загустеет. Такой состав лучше фиксирует звук… Вы сами слышали!.. Но при этом он ужасно недолговечен. Во время каждого прослушивания тяжелая лапа с иглой процарапывает звуковую дорожку все глубже и глубже. Боюсь, что после следующего раза запись будет совсем уничтожена. А ведь она может еще пригодиться, как улика в суде.
Мармеладов склонился к пластинке и внимательно осмотрел неровные канавки, прочерченные в чернильно-сажевом слое.
– Ну что же, пан Дульцкий, вы завладели моим вниманием. Считаете, что этот громкий хлопок на вашей записи непременно означает преступление?
– Хорошо бы так. Я мечтаю изловить какого-нибудь злодея. Убийцу!
– Мечтаете?
– Конечно! Моя жизнь переполнена скукой. Изо дня в день я брожу среди пыльных шкапов с записями и оттисками. Заполняю бланки заказов для дюжины разных фабрик. Веду бухгалтерский учет. Проверяю качество шеллака, привезенного из Индии.