Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса. Страница 37

Не судьбой, конечно, – телом. Мало кто предполагал.

В интервью Урмасу Отту говорила: «Часто нашу жизнь, нашу судьбу решают люди совсем сторонние, которые, по-моему, не имеют на это никакого права». Она всегда отстаивала право в своей жизни все решать самой. И после смерти тоже. Всегда боец.

Отношение Плисецкой к Сталину, культу его личности, массовым репрессиям всегда было личным и эмоциональным. Это понятно и объяснимо. Четырнадцатого февраля 1966 года балерина подписала знаменитое «Письмо 25 деятелей советской науки, литературы и искусства Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина»: тогда возникло ощущение, что реабилитация может произойти на XXIII съезде КПСС. Подписи поставили академики, лауреаты Сталинских, Ленинских и Государственных премий, известные артисты и художники Олег Ефремов, Валентин Катаев, Виктор Некрасов, Константин Паустовский, Юрий Пименов, Михаил Ромм, Андрей Сахаров, Иннокентий Смоктуновский, Владимир Тендряков, Марлен Хуциев, Георгий Товстоногов, Корней Чуковский и два лауреата Нобелевской премии – получивший ее в 1958 году Игорь Тамм и Петр Капица, который получит ее в 1978 году. «Мы считаем, что любая попытка обелить Сталина таит в себе опасность серьезных расхождений внутри советского общества. На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм в партийной и государственной жизни. Своими преступлениями и неправыми делами он так извратил идею коммунизма, что народ это никогда не простит. Наш народ не поймет и не примет отхода – хотя бы и частичного – от решений о культе личности. Вычеркнуть эти решения из его сознания и памяти не может никто».

Нужно понимать: это не было письмо, направленное против советской власти. И хотя среди людей, поставивших подписи под ним, два будущих знаменитых диссидента: академик Андрей Сахаров (к тому времени трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий) и писатель Виктор Некрасов (лауреат Сталинской премии за книгу «В окопах Сталинграда»), – это не письмо инакомыслящих. Более того, подписанты подчеркивали, что для них важно сохранение советской идеологии: «Мы убеждены, например, что реабилитация Сталина вызвала бы большое волнение среди интеллигенции и серьезно осложнила бы настроения в среде нашей молодежи. Как и вся советская общественность, мы обеспокоены за молодежь. Никакие разъяснения или статьи не заставят людей вновь поверить в Сталина; наоборот, они только создадут сумятицу и раздражение. Учитывая сложное экономическое и политическое положение нашей страны, идти на все это явно опасно».

Комитет государственной безопасности СССР – организация, сыгравшая существенную роль в жизни Майи Михайловны, – письмо, конечно, заметила. Тогдашний председатель КГБ Владимир Семичастный написал записку в ЦК КПСС, где назвал всех подписантов поименно и отметил, что «некоторые деятели культуры, а именно писатели С. Смирнов, Е. Евтушенко, режиссер С. Образцов и скульптор Конёнков, отказались подписать письмо». Главной целью «письма двадцати пяти» он считал «не столько доведение до сведения ЦК партии своего мнения по вопросу о культе личности Сталина, сколько распространение этого документа среди интеллигенции и молодежи».

Реабилитации Сталина ни на съезде, ни после него не произошло. Сыграло ли в этом роль «письмо двадцати пяти»? Кто знает, но то, что никаких серьезных последствий для авторов не было – факт. И все же для того, чтобы поставить под ним свое имя, нужно было обладать определенной смелостью. Всем подписавшим было что терять. Майе в том числе: после нескольких лет запретов ее выпустили на гастроли в США в 1959 году. Это была целая эпопея – скорее, политическая, чем балетная (я долго думала, в какой главе эту историю рассказать – о взаимоотношениях с властью или о гастролях, и решила, что все-таки в главе о власти). Потому что вопрос «можно ли отпустить Плисецкую танцевать за рубеж?» превратился в политический после ее демарша с «Лебединым озером», когда слишком активно аплодировавших зрителей приглашали «на беседу» в КГБ. Там боялись, что, если она выедет за рубеж, то не вернется. Но это же Плисецкая! Разве могла она смириться? «Я все время плыла против течения. Я этого не советую всем, потому что это нелегко», – говорила. Но легких путей не искала и часто шла напролом. Пытаясь добиться выезда на зарубежные гастроли, обращалась к Николаю Булганину, главе правительства и большому поклоннику балерин. Не помогло. Хотя справедливости ради: за границу Плисецкая выезжала. Но только в страны «социалистического лагеря» – Чехословакию, Венгрию, ГДР. Имя такие поездки не делали. По крайней мере, то имя, к которому стремилась Майя Михайловна, и то, которое принесли гастроли 1956 года в Лондоне Галине Улановой: «великая» и «легендарная». Плисецкая всегда была амбициозна: это нормально для любого артиста. Помните, как она говорила: «Как каждый артист, люблю и ценю успех». И успех ей нужен был всемирный.

Жена тогдашнего министра культуры Раиса Михайлова посоветовала обратиться напрямую к председателю КГБ Ивану Серову. С детства хулиганистая и не слишком (это если мягко) почитавшая авторитеты, Майя нашла способ позвонить ему по «вертушке» из одного начальственного кабинета в Министерстве культуры. Говорят, туда ее завел зять Никиты Хрущева Виктор Гонтарь, директор Киевской оперы: одну бы Плисецкую в кабинет с «вертушкой» не пустили. Как-то в интервью она говорила: «Мне сказал когда-то зять Хрущева: на вас горы доносов. Я никогда их не читала. Доносы писали в основном балетные люди, которым давали задания». Серов поднял трубку и неприятно удивился, услышав голос балерины. Но дальше было еще неприятнее:

– Что вам от меня надо?

– Я хотела с вами поговорить…

– О чем?

– Меня не выпускают за границу.

– А я тут при чем?

– Все говорят, что это вы меня не пускаете.

Буквально через полчаса приехавшие в Министерство культуры сотрудники КГБ сняли телефонный аппарат, с которого звонила Плисецкая, а секретаршу, разрешившую им воспользоваться, уволили. Плисецкая осталась невыездной. Годы спустя Майя напишет об этом в своей книге, но не все подробности расскажет: «Рада, что пережившие те времена согласились со мной: да, было так. Что я ничего не перепутала, не забыла. Впрочем, говорили мне иногда, что преувеличила. Нет, преуменьшила! Фразы генерала Серова “не смейте мне звонить, а не то пожалеете” не написала, как и многого другого».

Причина (или одна из причин), почему балерину не пускали за «настоящую» границу, была в том, что в ней подозревали… английскую шпионку. На одном из приемов она познакомилась со вторым секретарем посольства Великобритании Джоном Морганом – симпатичным молодым (на четыре года моложе балерины) человеком, выпускником Лондонской школы экономики, прекрасно владеющим русским языком и большим поклонником балета. Поговорили, он попросил билеты на спектакль, она дала. Потом еще несколько раз встречались. Вспыхнула ли симпатия? Был ли роман? Майя Михайловна это всегда отрицала. Джон Морган, сделавший блестящую дипломатическую карьеру, женившийся на падчерице британского разведчика и писателя Яна Флеминга (того самого, который придумал Джеймса Бонда) и получивший рыцарство за преданную службу королеве, это никогда не комментировал. Хранящееся в архиве спецслужб дело М. М. Плисецкой засекречено, но известна небольшая выписка из него, которую сделал архивист 1-го Главного управления КГБ (Внешняя разведка) Василий Митрохин, перебежавший к англичанам. Под номером 72 в его рассекреченном архиве такая запись: «Морган – секретарь британского посла в Москве – был дружен с балериной Большого театра Плисецкой. КГБ никак не удавалось сфотографировать их интимную близость. Обычно Морган подхватывал Плисецкую в каком-нибудь месте и выезжал в лес в пределах 25-мильной зоны, разрешенной. Лимузин у Моргана был большой, и сотрудникам НН (наружное наблюдение. – И. П.) приходилось на большом расстоянии ожидать конца утех влюбленных, и потом сопровождали их в Москву. Плисецкая разрабатывалась как английская шпионка». И «разрабатывалась» демонстративно: под ее окнами круглосуточно дежурила машина с сотрудниками КГБ. По крайней мере, так рассказывала сама Майя Михайловна и подтверждал Родион Щедрин.