Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса. Страница 42

Звучит как личное поздравление от близких друзей? Подписи: В. М. Чебриков, Ф. Д. Бобков – никаких должностей, просто друзья или хорошие знакомые. Председатель и заместитель председателя КГБ СССР. В архиве хранятся также поздравительные открытки с 1 Мая и днем Великой Октябрьской социалистической революции Плисецкой и Щедрину от генерала КГБ Филиппа Бобкова.

Но все же эскапады Плисецкой – часто демонстративные – замечали, отмечали и копили. В дневниковых записях (к сожалению, без указания конкретной даты) читаю о встрече на каком-то из приемов с Раисой Максимовной Горбачевой, академиком Арбатовым, о том, что нужно идти к Яковлеву (члену Политбюро ЦК КПСС Александру Яковлеву. – И. П.), писать и передавать письмо Горбачеву. «А еще Арбатов сказал, что надо написать “я не хотела идти на поводу у бюрократов и дать им повод задавать в Америке Горбачеву злые вопросы”». «На меня чудовищно злятся, – пишет Плисецкая. – Это впервые, что советский человек ослушался». Но разве она когда-нибудь боялась быть первой?

И все-таки Майя Плисецкая и Родион Щедрин уехали. Не сбежали, не стали «невозвращенцами», но – уехали. Объясняя причины переезда в Мюнхен в начале 1990-х, Майя Михайловна всегда говорила, что Щедрину удобнее работать в Германии: в городе Майнц располагается старейшее музыкальное мировое издательство «Шотт» (в нем еще Бетховен и Вагнер печатались), с которым у Родиона Константиновича эксклюзивный контракт, и все, что он напишет, может публиковаться только там. «Меня многие стали упрекать: дескать, в тяжелое время бросил страну, а в ней как раз наступило время больших возможностей, время предприимчивых людей, – говорил (но не оправдывался) Щедрин. – Увы, но по своей биологии, по складу характера своего я не могу себя причислить к таковым. Мне спокойнее жить и работать, подчиняясь устоявшимся законам, которые тебя защищают. В Мюнхене я могу сосредоточиться на деле, не отвлекаясь, не суетясь. Мне не так много в жизни отпущено, чтобы размениваться по пустякам. И все, что от меня останется, – это моя музыка. Да, мне здесь комфортно, удобно и спокойно. Но такая устроенная жизнь даром не дается. Я работаю не покладая рук».

Майя Михайловна признавалась, что поначалу ситуация складывалась очень непросто: «Эмигрировавшие из России мелкие завистники создали ему жуткий имидж советского чиновника от искусства. Ему поставили в вину, что он был председателем правления Союза композиторов РСФСР. Щедрин не был членом партии, и он согласился на эту должность лишь потому, что его попросил больной замученный Шостакович. Дело доходит до того, что эти завистники приходят и говорят: “Не играйте Щедрина. Нам нужна не музыка, а политика”. Я, конечно, переживаю. Я знаю Щедрина как никто, это кристальной честности человек. Его жизнь чиста как стеклышко». Это Плисецкая говорила в интервью. В личном дневнике она была куда откровеннее, ее запись от 25 марта 1996 года – крик души: «Мои радости только внешние. Все время в кошмаре. Я не знаю, кого еще так травили, как Щедрина. Может, только рвали струны у Паганини. Уехавшие из России задались целью убить его. Создавали и создают ему жуткую, вральскую насквозь репутацию. Сначала травили тем, что был председатель Союза, а теперь утверждают, что его музыка плохая. Везде, где могут, пишут это. Даже на аннотации к пластинке. С такой “рекламой” и покупать не станут. Кипят злобой, восстанавливают музыкантов. А они боятся играть. Им угрожают, что приглашать не будут. Играют изредка те, кто в себе уверен и не боится. Л. Мазель, Ростропович, Спиваков, Китаенко. Но тоже редко, ох как редко. Ни против кого такого не было. Я никогда не слыхала про такое, что такое бывает. Что делать? Куда деваться?

Вот уж правда, слова Лермонтова сказанные Пушкину, – целиком относятся к Щедрину. “Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой”. Негодяи ославили его на весь мир. Обе жены, одна Шостаковича, другая Шнитке, почти одновременно спросили Ростроповича, почему и за что травят Щедрина? Почему такая несправедливость? А люди с удовольствием верят в плохое и не верят в хорошее, судят по себе. Биология у людей ужасная. Я не знаю, как его спасать. Несправедливость, да такая, и ведь все ложь, неправда, дикий, дичайший обман. Он не делал зла, он всегда помогал. Я его знаю почти 40 лет. И ведь когда-нибудь я увидела бы что-либо плохое. Я восхищаюсь им ежедневно, ежеминутно. Я вижу его отношение к людям, его честность, благодарность, любовь к искусству других. Я вижу помощь, оказываемую всем, кто к нему обращается. Ложь, как снежный ком, растет, растет, и не тает, а наоборот. Что мне делать? Я бессильна ему помочь. Зачем жить дальше?

И все это сейчас, когда у меня триумф за триумфом. Гала-вечера по миру, слава множится, да в таком возрасте! Предстоит Америка, и Южная, и Нью-Йорк, и Испания, и Финляндия, и еще, и еще… А я думаю о конце жизни. Без него жизнь не нужна никакая. Как он радуется моему успеху, как волнуется абсолютно за все. И за мой вес, и как я, и во что одета, и выспалась ли, и как накрасилась, да все нельзя перечислить. Абсолютно за все.

Да что я все это пишу. Зачем? Мое бессилие убивает желание жить. Я понимаю, что смогу без сожаления расстаться с жизнью. Несправедливость всегда ужасна, но эта зверская патология!.. Как жить с таким горем? Если мир не погибнет, его музыку услышат, но я хоть и не сомневалась в том, но, увы, не буду этого знать.

Я к людям не очень терпима, но мой муж ни разу меня ничем не раздражал.

Все негодяи, карьеристы, удачники оказались диссидентами. Неужели только смерть может поставить все на свои места? Или тоже нет?»

Это действительно был очень трудный период для Плисецкой и Щедрина. В Мюнхене бродили слухи о том, что Мария Шелл подарила Щедрину дом. Плисецкая отбивалась как могла: «Откуда это все? Пушкин когда-то сказал: “Я оболган хвалами”».

Историю про дом мне рассказывали и сейчас, когда я собирала материал для этой книги.

А Москва в это время переживала шок от интервью Майи Владимиру Познеру, в котором сказала, что «лично для нее» коммунизм хуже фашизма. Озадаченный Познер поднял брови, а она дальше: «Фашизм был на виду, коммунизм был закрыт. Что, допустим, делали в концлагерях, это было всем известно. Что делали в концлагерях и тюрьмах НКВД, никому не известно, это было закрыто. Этого не знали, это покрывали, об этом врали. Я не думаю, что это было лучше. И я не думаю, что жертв было меньше. Я думаю, что жертв было больше, намного больше. Немцы ведь исполняли то, что им приказывали, а у нас это делали даже по собственному желанию. Это так приятно – попытать, поубивать». Практически все родственники Плисецкой в Австрии погибли во время Холокоста.

Так что, несмотря на травлю Щедрина в Европе, в Москву они вернуться не могли. «Послушайте, я 46 лет на вас работала, на эту страну – и все впустую, – кипела Плисецкая. – Мне Галя Вишневская еще когда говорила: уезжай, они тебя все равно выбросят. И представьте: так все и случилось. Ставить ничего не давали. Написала письмо Горбачеву. Очень короткое и серьезное письмо. Он мне не ответил. Это и был ответ: катись-ка ты отсюда. Я и укатилась. Честно говоря, приезжать часто нет желания. Когда видишь это все из прекрасного далека, не так больно. Не знаю, кому на Руси жить хорошо. По-моему, никому. <…> Меня эта страна растоптала. Здесь всегда все было против человека». Кстати, на излете советской власти Щедрина избрали депутатом Верховного Совета СССР. Он тогда яростно полемизировал с Горбачевым – настолько, что, бывало, генсек не хотел пускать композитора на трибуну.

Годы спустя Майя чуть смягчилась: говорила, что «во всем происходящем была виновата не Россия, а люди. Тогда, в конце 1980-х, ситуация сложилась жесткая, в те годы хозяйничала Раиса Максимовна, вела себя, как средневековая феодалка: делала все что хотела. Она во всем разбиралась, принимала все решения, вмешивалась и в судьбы балета. Конечно, это не вызывало восторга».

В феврале 1992 года корреспондент газеты «Труд» в Париже В. Прокофьев опубликовал материал «Плисецкая в переводе с французского» о серии выступлений «Гиганты балета» в театре на Елисейских Полях. Давать интервью советским журналистам Майя тогда отказалась, но поговорила с французом Р. Сервэном из «Фигаро». Советскому корреспонденту пришлось довольствоваться переводом: «Намерения Горбачева были прекрасны, но он не знал, куда идет. То, что он сделал, для Европы очень хорошо: свобода мысли, крушение Берлинской стены. Однако все это привело также и к войне в Югославии».