Голод богов (1) - Розов Александр Александрович "Rozoff". Страница 67

— Люди — тоже, — добавил дон Тира, — кроме того, на болотах растут особые грибы, из которых шаманы, вроде нашего Игенодеутса, делают ранш. Такой порошок, с помощью которого разговаривают с духами и прочими потусторонними существами.

— Да, — сказал Кроат, — а здесь вот ничего не растет, кроме маленьких колючих пупырышков, которые несъедобны даже для верблюдов. Земля пропитана крепчайшим рассолом. В нем даже трупы не разлагаются. Просто чернеют и высыхают от соли. Человек, оставшись на этих болотах в жаркое время суток, через пару часов начинает разговаривать с духами без всякого волшебного порошка.

— Легко представить… Скажите, а кому взбрело в голову строить здесь город?

— Соль, — ответил капитан легионеров, — здесь испокон веков добывали соль. А Питан появился как поселок для рабов и каторжников. Надо же их было где-то селить. Приказчикам тех купцов, что торговали солью, тоже надо было где-то останавливаться. Так и появился поселок. Потом в горах нашли медь — и поселок еще разросся. А, когда сюда валом повалили паломники… В канун «святого дня» здесь даже самая грязная халупа сдавалась за два золотых в день. Ржавая вода из здешних родников, которые монахи называли «благодатными», шла по пять монет серебром за кувшин. И так из года в год триста лет…

— Надо же, — удивился ландскнехт, — до такого даже жадный соанский купец не додумается. Но, теперь, похоже, эта лавочка закрылась.

— Лавочка, — задумчиво повторил Кроат, — знаете, дон Тира, я слабо разбираюсь в истории, но, похоже, мы присутствуем при чем-то не менее значительном, чем Основание. Простые слова приобретают какой-то особый смысл… Даже то, что мы говорим сейчас… Или в ту ночь, когда Флеас лежал при смерти.

— В ту ночь я спал, — честно признался ландскнехт, — лекарь из меня, как из свиньи танцовщица, так что толку от меня все равно никакого не было.

— А я так и не заснул, — сказл легионер, — ведь Флеас мне как старший брат… Почти пятнадцать лет под одним значком… Я слонялся вокруг его шатра, а потом встретил дона Румату. У меня была фляжка вина… Мы разговорились… Вот я и сказал это.

— Что именно сказали?

— На счет Питана. Не знаю, с чего мне пришло это в голову, но я сказал, что раз по обычаю Питан надо пустить под плуг, то на его месте хорошо бы посадить сад…

— Сад? — удивленно переспросил дон Тира?

— Фруктовый, — уточнил Кроат, — жена Флеаса очень любила фруктовые деревья. А он очень любил ее. Вы знаете, всю его семью вырезали во время узурпации… В общем, мне показалось, что так будет правильно.

— Обычай древний, — заметил дон Тира, — тогда города были не как сейчас, а вроде нынешних деревенек. Пять домов да семь заборов. Их можно было снести и распахать. А здесь…

— Вижу. Но тем не менее…

— Да, тем не менее, Светлые, кажется, отнеслись к вашим словам очень серьезно.

— Вот и я о том же, — сказал легионер, — время сейчас особенное.

— Все равно не понимаю, на кой черт им эти старые медные выработки, — пробурчал ландскнехт.

— А я, кажется, догадываюсь. Знаете, чем отличается Питанская котловина от всех других мест?

— Сухо. Жарко. Не знаю, чем еще.

— Тем, — сказал легионер, — что она ниже уровня моря. А Подветренные горы — это вроде плотины, иначе здесь получился бы залив. Вот я и подумал…

— Пробить тоннель до моря? — спросил дон Тира, — но это невозможно. Тут не меньше трех миль сплошной горной породы, а штреки уходят вглубь на четверть мили, не больше. Тут лет сто придется долбить, если не двести.

— Тогда почему Светлые распорядились, чтобы жители покинули город еще сегодня? И что в этих ящиках? Почему обращение с ними требует такой осторожности?

— Вы полагаете, Кроат, с помощью содерщимого этих ящиков можно продолбить несколько миль камня за один день?

— А что еще остается полагать?

— Верно, капитан, — сказал Румата, бесшумно появляясь из жерла штольни, — совершенно правильное по существу предположение. Если не считать того, что речь идет не о тоннеле, а о канале.

— О канале? — переспросил изумленный легионер.

— Именно. А теперь аккуратно передайте мне первый ящик.

В дальнейшем Румата появлялся из штрека через равные промежутки времени и молча уносил очередной ящик в недра горы. После того, как в штольню был унесен последний из них, потянулось время совсем уж непонятного ожидания.

Ясно было, что Светлые делают что-то в дальнем конце горной выработки, но что именно и как это связано с загадочной фразой о канале…

…

— А он зачем? — Верцонгер кивнул в сторону Тойво.

— Сопровождает меня. Женщине не безопасно путешествовать одной.

— Ну да. Особенно такой женщине, как ты, но здесь ты мой гость и находишься под моей защитой, — Верцонгер повернулся к Тойво и добавил, — ты хорошо сделал свое дело. Отдыхай.

Он толкнул в плечо сидящего рядом воина и спросил:

— В твоем шатре хватит места для друга?

— Ыы, — утвердительно пробурчал тот, и, обращаясь к Тойво сказал, — пойдем, друг. Покажу тебе место в шатре. С нами весело. Есть хорошее вино. А на празднике в городе можно встретить красивых женщин.

— Действительно? — спросил Тойво, оглядываясь на Лену.

Та спокойно кивнула. В смысле, что все нормально.

Верцонгер проводил взглядом две удаляющиеся фигуры, повернулся к Лене и значительным голосом сообщил:

— Холодно.

Сняв свой шерстяной плащ, он набросил его девушке на плечи. При этом его лапища так и осталась лежать на ее плече. Как бы невзначай.

…

Прошел час. Другой. Наконец на поверхность выбрались Светлые, на этот раз вместе. Они были с ног до головы вымазаны грязью и, судя по виду, крайне чем-то озабочены.

— Убираемся отсюда, — устало сказал Румата, — Все. Немедленно.

Дисциплина у легионеров и ландскнехтов была железная. Через четверть часа после сигнала походная колонна покидала безлюдный город. Никто не задавал никаких вопросов. Солдатское дело нехитрое — меньше спрашивать, быстрее исполнять.

Первые полтора часа двигались предельно быстро. Светлые постоянно требовали увеличить скорость, пока дон Тира не заявил, что от подобной гонки кони скоро начнут падать и дальше придется две трети дороги топать до Енгабана пешком. Кроме того, быстро темнело, а дорога была весьма неровной, так что добавлялся риск, что кони просто переломают себе ноги в выбоинах от тележных колес.

…

Кто-то подбросил в костер веток. Пламя на несколько минут осветило лица сидящих вокруг костра воинов. Их осталось не так много — стемнело и большинство уже разошлись по своим шатрам. Здесь, как и дома, они ложились и вставали вместе с солнцем. Ночью не спят только караульные, сменяя друг друга каждые два часа. Тем, кто не стоит на посту, делать особо нечего — и они поют песни. Так было и сейчас. Пели они, конечно же, не на ируканском и не на языке метрополии, а на своем наречии, которого Лена не понимала.

— Не знаешь этого языка? — спросил Верцонгер.

Она молча кивнула.

— Зря. У нас красивый язык. И песни красивые.

— О чем?

— Эта песня об одном человеке. Его знал мой прадед. Есть такие люди, которым не сидится на месте. Ни двора у них нет, ни семьи. Ходит такой человек по земле, одинокий, как горный волк, ищет где есть дело для сильных рук и острого меча. А до дома доходят только слухи, что видели его то в одном месте, то в другом.

— И что дальше? — спросила Лена.

— Дальше возвращается он однажды домой — а там его никто и не помнит. И все, кого он знал уже где-то далеко отсюда. Вот ходит он от одного двора к другому, ест и пьет с разными людьми, рассказывает про чужие страны. А потом снова уходит — потому что рассказы все рассказал, а больше оставаться незачем. Ничего его здесь не держит. И никто не знает — вернется ли он снова, или нет…

Он подумал и добавил:

— У вас, наверное, поют другие песни.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что вы — другие.

— Совсем другие? — спросила она, повернувшись к Верцонгеру.