Берта Исла - Мариас Хавьер. Страница 42

– Как у тебя хватает наглости звонить мне, Мэри Кейт, если тебя зовут именно так. В посольстве Ирландии никто никогда про вас не слышал, и никто вас там не знает.

Но она продолжала гнуть свое:

– Мне не терпелось узнать, как у вас дела, у тебя и твоего ангелочка. Я часто вас вспоминаю и очень скучаю. Все хорошо?

Мне хотелось повесить трубку. Наверное, пришла пора сменить наш телефонный номер, и пусть новый значится не на фамилию Невинсон, а на мою, тогда нежелательные персоны не смогут запросто его узнать, поскольку в телефонной книге немало людей по фамилии Исла. Но я не подчинилась первому порыву, подумав, что стоит все-таки узнать, какого черта ей нужно, ведь не ради вопросов про наше здоровье она звонила.

– Да, у нас все хорошо. Стоило вам уехать, как стало несравненно лучше.

– Напрасно ты обвиняешь нас в том злосчастном происшествии, ведь все закончилось хорошо. Да, Мигель вел себя неосторожно, он с каждым днем становится все более рассеянным и неловким, ты даже представить себе не можешь, что он уже успел натворить здесь, – возразила она как ни в чем не бывало. – Ничего страшного не случилось, Берта, ничего страшного. И Гильермо по-прежнему здоровенький и красивенький, правда? А скажи, ты поговорила с Томасом? Он вернулся? По нашим прикидкам, он уже должен был вернуться или вот-вот вернется. Ты знаешь, мы ужасно переживаем из-за того, что он оставляет тебя совсем одну.

– По вашим прикидкам? По каким еще прикидкам? Вы что-то о нем знаете, то есть знаете, где он? – Я попалась на крючок из-за того, что он долго не объявлялся, а еще из-за своего отчаяния.

– Значит, еще не вернулся, – только и сказала Мэри Кейт. – Интересно.

– Нет, он не вернулся и не звонил мне после вашего визита, Мэри Кейт. И я совершенно ничего о нем не знаю. – У меня хватило ума не упоминать о разговоре с мистером Рересби. – Но мне хотелось бы побеседовать с ним и рассказать, как вы вели себя здесь, какую беду чуть не натворили. Вряд ли он испугается так же, как я.

Но и на эти мои слова она почти никак не отреагировала:

– Ты слишком все преувеличиваешь, Берта. Как любая мамаша. – И тут то, что поначалу лишь слегка проскальзывало в ее тоне, зазвучало вполне отчетливо. Она перешла на приказной тон: – Когда он приедет, не забудь поговорить с ним. Мы находимся далеко, но дело нельзя считать закрытым. И решить вопрос надо ко всеобщему удовольствию. Крепко поцелуй за меня сыночка, будь так добра. Мигель посылает вам обоим свои самые нежные приветы. Поверишь ли, но он еще больше растолстел.

Я не поехала в аэропорт встречать Томаса. Самолет прилетал слишком поздно, чтобы просить кого-то из родственников посидеть с ребенком. Не хотелось причинять им беспокойства. Я могла бы вызвать няню, но решила, что Томасу лучше не видеть моего расстроенного лица сразу по прилете, лучше не видеть, как я кусаю губы, не решаясь задавать вопросы при посторонних, лучше ему побыть еще немного одному, но уже в Мадриде, и не подвергаться допросу в такси по дороге из аэропорта Барахас до нашего дома на улице Павиа, рядом с Королевским театром, где растет столько высоких деревьев. С деревьями нам очень повезло, иногда я часами смотрю на них как завороженная, а в ветреные дни слушаю шум листвы. Пусть Томас успеет привыкнуть к мысли, что он снова вернулся сюда, увидеть обычный пейзаж, посмотреть на Белые Башни на проспекте Америки, которые считаются воротами в город, пусть доедет до Кастельяны по извилистому холму Братьев Беккер, а потом двинется к центру, самому что ни на есть центру столицы; и пусть поймет: то, что, наверное, казалось ему очень и очень далеким, может даже увиденным во сне когда-то давным-давно, снова доступно его взору, во что бы он ни впутался и где бы ни побывал. Я решила ждать его дома, приготовив легкий холодный ужин, ждать, пока не услышу поворот ключа в замке или звонок, если ключ он потерял – легко ведь потерять или забыть ключ, если ты им не пользуешься и он тебе не был нужен месяца два или больше, а я уже не помнила точно, какого именно числа он уехал, – его отсутствие показалось мне вечным из-за “эпизода”, из-за моего страха, из-за подозрений, с каждым разом все более обоснованных, ведь теперь я была почти уверена, что Кинделаны сказали правду или хотя бы часть правды. Я решила дать ему время – пусть сосредоточится, приведет в порядок мысли, пусть, если угодно, прорепетирует в уме то, в чем собирался признаться и в чем должен будет признаться. Он имел разговор со своим неведомым мне начальством, и они обсудили эту проблему, как он сказал: “Сегодня они дадут какой-нибудь ответ”. То есть уже дали вчера. А потом он получил от них разрешение, а может, не получил и будет молчать или ответит коротко: “Не спрашивай меня, Берта, и впредь тоже никогда не спрашивай. Если ты все еще хочешь оставаться со мной, тебе придется слепо доверять тому Томасу, который часто уезжает и оказывается где-то в другом месте. Так вот, если тебя не устраивает тот, что возвращается, и тот, каким он после возвращения становится, ты можешь считать себя свободной, и я ни в чем тебя не упрекну. Да, сердце мое будет разбито, у меня не останется ничего, выбранного мною самим, и вся моя жизнь ничего не будет стоить. Но не по твоей вине – я все пойму. И спорить не стану”.

Близился вечер, я не могла больше просто сидеть и ждать. Я прикинула, когда примерно он сможет добраться до улицы Павиа (если не будет задержек, то есть в самом благополучном случае), и задолго до этого начала выходить на балкон: такси, скорее всего, высадит его рядом с церковью Энкарнасьон, поэтому каждый раз, открывая стеклянную дверь, я смотрела налево, а также на площадь Ориенте, потом в сторону Лепанте и Байлена, то есть во все стороны, ну а смотреть мне было куда – обзор с нашего балкона широкий. Не знаю, сколько раз я это проделала, и даже гроза, которая разыгралась, когда еще не погас последний осколок света (такими в нашей стране бывают нескончаемые дни июня, июля и августа), не помешала мне снова и снова открывать балконную дверь и, высунувшись, глядеть то в одну, то в другую – и еще в другую – сторону, всего их было три. И хотя выходила я йена-долго (и возвращалась, как только ливень прибавлял), у меня вымокли волосы и лицо, вымокли блузка и юбка, вымокли туфли на шпильке, которые от дождя безнадежно пострадали, но мне было все равно. Я и не думала переодеваться – любая сухая вещь мгновенно опять вымокла бы, а я не могла сидеть на месте, не могла справиться с нетерпением, не могла не призывать Томаса, не пытаться приманить его с помощью этого бессмысленного стояния на балконе – хотя как бы он его заметил? Мы слишком надолго разлучились, и мне казалось, что он должен увидеть меня непременно в юбке и туфлях на высоком каблуке, ведь я нравилась ему именно такой, особенно такой, хотя и не только; и я понимала, что кроме тревог, страхов и мгновенных прозрений, кроме приступов паники, которые стали опять повторяться после недавнего звонка Мэри Кейт, мне необходимо было почувствовать в его глазах желание, увидеть, как сразу же вспыхнет откровенно оценивающий, его самый лучший – или самый бесхитростный – взгляд. После долгого отсутствия Томаса и тысячи пережитых им и неведомых мне испытаний этот взгляд, возможно, уже навсегда погас, стал пустым, или равнодушным, или полусонным, и у Томаса, возможно, нет ни сил, ни охоты сделать его прежним, поэтому я должна оживить его взгляд сразу же, немедленно – ведь от первого обмена взглядами во многом зависит, как все пойдет дальше. Лицо, которое мы стараемся почаще вспоминать и поначалу видим очень отчетливо и буквально повсюду, со временем в памяти у нас начинает выцветать и стираться, и под конец мы уже почти не в состоянии по своему желанию достоверно воспроизвести оригинал. Надо полагать, именно упрямая потребность постоянно его видеть искажает первоначальный образ, затирает и калечит. И тогда мы неожиданно для себя хватаемся за фотографию, и все равно ничего не получается: застывшее на ней лицо постепенно замещает собой реальное с его мимикой и подвижными чертами, а так как мы слишком часто смотрим на снимок, он замещает собой человека, или вытравляет из памяти, или изгоняет, вот почему нам с таким трудом удается восстановить образ умерших – и они все дальше уходят от нас. Но пусть у Томаса по отношению ко мне, живой и здоровой, все будет иначе, у Томаса, который наверняка выполнял где-то далеко задания, потребовавшие от него предельной сосредоточенности и отказа от своего прежнего я.